Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Между пятью собеседниками за круглым столом, всю жизнь стоявшими по левую сторону баррикады, завязался откровенный разговор. Они размышляли — можно ли при существующих экономических порядках устранить угрозу военных конфликтов или же перед самым финишем еще разразится атомная война, которая не только сметет с лица земли все города и селения, но и погубит, возможно, весь земной шар.

Наконец на лице Паули — оно все еще казалось мальчишеским, хотя его уже избороздили глубокие морщины, — появилась смиренная улыбка.

— По тому, как люди отвечают на этот вопрос, я узнаю, кто из них верующий, а кто неверующий. Человек — божье творение, в последний решающий момент он одумается и не уничтожит того, что сотворил Бог.

Паули вопросительно взглянул в лица друзей. Но они молчали. Молчание их длилось долго, казалось, к пяти собеседникам присоединился еще один, шестой — Человек, тот, перед кем сейчас стоял выбор — либо уничтожить самого себя, либо сделать жизнь на земле разумной и счастливой.

— Ответ на этот вопрос дадут наши дети, — сказал двойник, указывая на Барбару и на своего шестнадцатилетнего сына Андреаса, медленно прогуливавшихся на лужайке перед домом. Был тихий октябрьский вечер.

На следующий день три эмигранта уехали в Германию, а семья Уэстонов отправилась в родную долину Матильды. Уэстоны захватили с собой и Андреаса, мальчик должен был пожить пока в Швейцарии: отец решит, стоит ли ему вообще возвращаться на родину…

Десять дней и ночей Уэстон, не отрываясь, писал последние пятьдесят страниц своей «Истории Англии»; ему надо было привести заключительную главу книги в соответствие с теми переменами, которые произошли в мире; черновые заметки к этой главе, сделанные еще в 1939 году, безнадежно устарели.

Деревья в долине пожелтели, над зеленой полоской хвойных лесов вздымались сверкающие снеговые вершины. К вечеру уже приходилось подтапливать. У матери Матильды дров было сколько хочешь — в печь закладывали длинные и толстые трескучие поленья. Но днем — между одиннадцатью и четырьмя — солнце так сильно пригревало, что Матильде иногда удавалось посидеть часок в ее любимом местечке у опушки леса. Там она сидела лет двадцать пять назад, зачитывалась сказками и мечтала о будущем.

Теперь она вспоминала прошлое. Нет, она не изменилась. Посмеиваясь над собой, Матильда думала, что лесная чаща кажется ей такой же таинственной, как и в детстве. Перебирая в памяти давно прошедшие времена, она снова видела в мерцающей зелени леса белого коня — на его широкой спине примостился сказочный зверек. Какое счастье, что сказочный конь сдержал все свои обещания. Она снова с любимым. И у нее есть дочка, здоровая и веселая. Судьба была к ней щедра.

Барбара и Андреас сидели у того самого куста, за которым Барбара спрятала когда-то свой маленький радиоприемник. Это было 3 сентября 1939 года:

«Говорит Лондон! Говорит Лондон! Прерываем нашу передачу. Только что Англия объявила войну Германии».

«Война длилась шесть лет, шесть неимоверно трудных лет, и все же он вернулся… В тот день я рассказала Барбаре историю своей любви, историю девочки-безручки; я притворилась, будто читаю красную книгу сказок».

«Ну и что, этот человек пришел, мама?» — спрашивала Барбара. «Да, он пришел, он вернулся».

Чтобы не мешать Барбаре и Андреасу, Матильда отошла на несколько шагов. Но в лесу было так тихо, что она слышала каждое их слово: мечты этих детей образца тысяча девятьсот сорок пятого года поразили ее.

Андреас был стройный и широкоплечий мальчик, с темными волосами, с тонким красивым лицом, как бы высеченным смелым резцом скульптора.

Свои планы он излагал весьма категорическим тоном, словно речь шла о само собой разумеющихся вещах.

— С будущего года я собираюсь наезжать в Америку. Уже сейчас туда только пятнадцать часов лету, а через год, возможно, будет всего десять. Если я вылечу в четверг, то смогу пробыть в Нью-Йорке дня два-три, а в понедельник уже приехать обратно.

Барбара сказала: «Week-end», — и вытянула носки ног так, что они образовали прямую линию со всей ступней.

— Как ты думаешь, есть в Нью-Йорке хорошая балетная школа? По-настоящему хорошая?

Барбара решила стать балериной и уже целый год брала уроки танцев.

— Могу разузнать, когда буду там. Но я уверен, что в Нью-Йорке такая школа есть.

Барбара искоса взглянула на Андреаса, но он не заметил ее быстрого взгляда.

— Значит, мы сможем иногда летать вместе… если это так просто, как ты говоришь.

В первый раз Барбара подала надежду своему другу. Андреас покраснел. Безыскусная прелесть Барбары уже давно зажгла пожар в сердце юноши. Все десять дней, что они жили в деревне, Андреас добивался ее благосклонности, он держался так же робко и застенчиво, как держались шестнадцатилетние юноши лет сто назад и как, наверное, будут держаться столетие спустя.

Барбара еще не верила в силу своих женских чар; ведь она осознала их только сейчас благодаря Андреасу. Она вела себя точно так же, как вели себя девочки ее возраста в старину, — осторожно, словно шла по тонкому льду. Она боялась, что Андреас признается ей в любви, и делала вид, будто не замечает его поклонения.

«Через пять лет мы сможем пожениться. Барбаре будет семнадцать, а мне двадцать один», — подумал Андреас, но вслух он сказал:

— На самолете с атомным двигателем полет через океан продлится, наверное, не больше часа… Так будет через пять лет.

При этих словах Андреас густо покраснел, он, видимо, хотел еще что-то добавить, но Барбара быстро отвернулась и крикнула матери:

— Андреас сказал, что ему хотелось бы попробовать картошку с творогом. В Америке не едят картошку с творогом.

Матильда вздохнула с облегчением: «Лишь бы у него не появлялось других желаний. Господи, я рассуждаю совсем как старая глупая наседка».

— Ну что ж, дети, давайте поужинаем сегодня картошкой с творогом.

Михаэль был нежеланным, четвертым ребенком, от которого в семье только прибавилось забот. Отец его, подмастерье столяра, настилал и обстругивал паркетные полы, — это значило десять часов в день стоять на коленях, лбом почти уткнувшись в пол, потому что строгать приходилось твердые буковые планки, — и получал за это восемнадцать марок в неделю. А за столом дети глядели большими глазами на маленькие порции. Восемь месяцев в году четверо детей — два мальчика и две девочки — совсем не изнашивали обуви. Но зимой, когда падал снег и замерзал Майн, они больше не могли ходить босиком в школу.

Из восемнадцати марок жалованья мать ухитрялась выкраивать на дрова и уголь, каждое утро давать отцу с собой деньги на завтрак, добывать обувь и теплую одежду для двух взрослых и четверых детей и еще сверх того вносить плату за квартиру и два раза в день готовить еду на шестерых — и это было чудом не меньшим, чем чудо Иисуса Христа, который насытил пять тысяч голодных пятью хлебами и двумя рыбами. Но даже эта изворотливая, закаленная в житейских боях и не знающая поражений женщина, которая умела из поскребков муки, обычно выбрасываемых на помойку, приготовить нечто вполне съедобное, а из лоскутьев и обрывков смастерить нечто вполне пригодное для носки, так и не смогла, пока Михаэль был маленьким, восполнить один непредвиденный и необходимый расход. Когда он заболел дифтеритом, ей пришлось заложить за пять марок воскресный костюм отца, чтобы достать денег на доктора и на лекарство. Костюм заложили в среду, а в субботу, когда отец принес получку, выкупили. Зато к следующей среде в доме не было ни гроша денег, ни крошки хлеба. Мать снова заложила воскресный костюм. Так дальше и пошло — сколько она ни колдовала, ей так и не удалось накопить лишних пять марок; год за годом по средам в доме не оставалось ни крошки хлеба, костюм относили в ломбард, а по субботам снова выкупали. Ох и тяжел же был крест, который всю жизнь тащила на себе мать!