Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Налет на квартиру мясоторговца Рюкена прошел гладко по заранее намеченному плану. Пока русский — его оставили стоять на страже — в назначенное воскресное утро прохаживался по безлюдному переулку с таким нарочито равнодушным видом, что мог бы вызвать подозрение даже у самого глупого полицейского, анархист и Фриц вскрыли отмычкой дверь и ящик письменного стола. В ящике оказалось ровно семь марок. Похищение семи марок никоим образом не могло подорвать устои государства. Исходя из этого, анархист силой вырвал деньги из рук у Фрица и швырнул их обратно в ящик. На другой день жена доктора Крейца, потрясенная системой русского, выдала ему деньги для поездки в Монте-Карло.

Вернулся он около полуночи. Служащий казино вручил ему билет третьего класса Монте-Карло — Мюнхен только на вокзале и собственноручно усадил его в поезд; вид у бедняги был соответствующий — детское личико стало еще меньше и покрылось зеленоватой бледностью, как у утопленника. Ко всему, в вагоне-ресторане не нашлось Артура-спасителя, который насыщает голодных даже тогда, когда им нечем заплатить.

Русский тут же увлек доктора в маленькую комнату: несколько минут он молча расхаживал по ней, погруженный в свои мысли, потом вдруг вскинул голову:

— Да, другого объяснения не подыщешь, — это был, конечно, зов смерти. Потому-то я и проиграл. Я просто должен был проиграть, это ясно. Не сознавая, как я туда попал, я вдруг очутился на монакском кладбище для самоубийц, погруженный в размышления о своем детстве, — он еще раз вскинул голову и решительным движением руки отбросил, наконец, все сомнения. — Определеннейший зов смерти. На обратном пути я, конечно, приступил к самоанализу.

За несколько месяцев до описываемых событий доктор Крейц опубликовал в двух номерах еженедельного журнала большое психоаналитическое исследование «Зов смерти как следствие констелляции». Работа вызвала живой интерес. В том же журнале несколько позже появилась статья молодого психоаналитика, где он возражал доктору, а Зигмунд Фрейд написал Крейцу благодарственное письмо, в котором призывал его и дальше работать в этом же направлении. Русский тоже читал статью о «Зове смерти».

Доктор Крейц был смелым и оригинально мыслящим теоретиком, но в обычной жизни трудно было представить себе худшего знатока людей; он был по-детски, до слепоты доверчив. С русским, который искренне горевал о своем проигрыше, он полночи проговорил о «зове смерти», обусловленном констелляцией человеческих представлений.

В июне доктор выехал на побережье большого озера, где среди густого леса стоял санаторий, в котором он должен был пройти курс лечения. Он остановился в маленькой гостинице над озером.

Доктор не мог работать без кокаина. Опасаясь, что после лечения он уже ничего не сможет писать, доктор за четверо суток непрерывной работы с помощью огромных доз кокаина изложил свои мысли и новейшие наблюдения в области психоанализа на тридцати двух страницах тоненькой брошюры и послал эту работу своей жене с просьбой напечатать в частной типографии сто экземпляров и один из них отослать его оппоненту, молодому психоаналитику, тому самому, который выступал против него на страницах журнала.

(Когда четыре недели спустя, исцелившись от наркомании, он в два счета собрался и покинул меблированную квартиру в Мюнхене и отправился с женой в Швейцарию, хозяйка квартиры нашла в чулане девяносто девять экземпляров этой брошюры и продала их на обертку мясоторговцу Рюкену, лавка которого находилась на той же улице. За это ей была выдана свиная котлета. Еще сорок пять лет спустя, в середине двадцатого века, молодой психоаналитик, единственный человек, которому жена доктора послала брошюру, считался во всей Европе гениальнейшим из ныне здравствующих представителей науки о психоанализе. И никто не подозревал, что все его учение, в некоторых вопросах отходившее от фрейдизма, было построено на ранее открытых и решающих выводах его бывшего соперника — доктора Отто Крейца. Доктор — фигура столь же гениальная, сколь и трагическая, — давно уже лежал в могиле.)

Он стоял у окна своего номера на первом этаже. Брошюра была утром отправлена жене. Все эти четыре дня и четыре ночи доктор ничего не ел и только изредка позволял себе на несколько минут прилечь не раздеваясь. Коробка из-под кокаина была давно пуста.

Глаза помутнели, как матовое стекло, ноздри разъел кокаин. Опустошенный, смотрел он вниз на измятое бурей озеро. Уже несколько дней над озером нависала буря. Сегодня около десяти утра задул сухой, порывистый ветер. Потемнело. Только когда молния раскалывала долину, становилось видно взлохмаченное, покрытое белой пеной озеро.

Большое, расположенное в тридцати метрах от гостиницы здание санатория, где доктор уже дважды проходил курс лечения, казалось, вообще исчезло — берега не было видно. Озеро превратилось в безбрежное, разъяренное море.

Мысль о том, что и третий курс лечения только на время исцелит его от болезни, словно длинная белая нить протянулась через больной, воспаленный мозг, и у нее, как у всякой нити, был конец — только поставив на карту жизнь, можно спасти ее. Пройти в лодке сквозь бушующий вулкан озера. Словно испорченная пластинка в мозгу повторяла все время одно и то же: только поставив на карту жизнь, можно спасти ее.

Он бросился вниз по лестнице; в изможденном, прогнившем теле осталось одно лишь желание — поставить на карту жизнь, чтобы спасти ее. Воющий ветер подхватил его у дверей и понес, как нечто лишенное веса, по безлюдной деревенской улице к озеру.

Он знал, где привязаны лодки.

Ветер несколько раз выбрасывал на берег маленькую лодчонку, потом вдруг потащил ее в бушующее озеро. Ни капли дождя не падало с воспаленного неба. Сухие горячие порывы ветра бросали пляшущую лодку из стороны в сторону — то с гребня волны в провал, то снова на гребень — все по кругу и по кругу.

Доктор, который живым или мертвым хотел попасть на противоположный берег и поставил на карту все, чтобы преодолеть два километра возмущенной стихии, не знал уже, где какой берег. Но все равно, любой берег — это означало жизнь. И пусть даже разрывается сердце — все равно, он не бросит весла. Пока сердце не разорвется.

Сплошная стена тумана, кое-где продырявленная ветром, разодранная в клочья и снова смыкающаяся, поглотила и бешено ныряющую лодку и покрытого потом человека. Все окутал туман. Он видел теперь только две руки, судорожно сжимающие рукоятки весел, но не сознавал больше, что они принадлежат ему. Обособленная, самостоятельная воля использовала эти руки для гребли.

Когда лодку через тянувшийся часами бесконечный час вышвырнуло на берег, прямо на ствол плакучей ивы и она разбилась в щепы, доктор получил доказательство, что безвольный человек, подверженный приступам, с которыми здоровый шутя справляется, способен на одно-единственное, неповторимое усилие воли, но на такое, перед которым спасовал бы любой здоровый человек.