Сергей Лойко - Рейс

«Особенно ККК вставляет», — поразился Алехин. Для человека, меньше недели назад прибывшего в Донецкий бассейн из страны Гарриет Бичер Стоу, это было несколько неожиданно.

— Ку-клукс-клан? — спросил он, сбавив скорость.

— Че? — не поняла Липа. — Та нет, это ж инициалы Каметова. Кай Камильевич Каметов — Кэ Кэ Кэ. Не слышали? Самый богатый человек Украины.

— Так мы к нему приехали?

— Сейчас сам все увидишь, — с видом хозяйки замка сказала Липа, неожиданно перейдя на почти снисходительное «ты».

Вдоль стены шел крепостной ров, наполовину заполненный зацветшей и дурно пахнущей водой. Там, где раньше в изумрудной голубизне резвились желтые, оранжевые, красные и пятнистые карпы кои, теперь на поверхности плавал студенистый кисель из серовато-желтых водорослей. Берега рва застилал узкий перед стеной и широкий с противоположной стороны, выгоревший, с бурыми проплешинами, пожелтевший газон. Стоило «Патриоту» подъехать поближе, массивный подвесной мост на цепях поднялся и забаррикадировал ворота. Тут же охранники в камуфляже, вооруженные автоматами и пулеметами, со всех сторон бросились к дверям «Патриота», но, завидев Липу, замерли на полпути и, сняв полевые пехотные кепки, отвесили гостям нечто вроде поклонов. Мост со скрипом опустился. Еще более массивные дубовые ворота распахнулись, и «Патриот» въехал в запущенный дендрарий, который еще не так давно считался богаче, ухоженнее и экзотичнее знаменитого киевского ботсада. Чего там только не было — от голубых елей, туй и кедров до эквадорских банановых пальм и платанов с Женевского озера. Однако пожелтевшая трава на газонах была давно не кошена. Газоны, дорожки и тропинки между ними были покрыты бледно-коричневой пожухлой листвой, как глубокой осенью. Цветы в разнообразных клумбах скукожились, поникли и опали. Можжевельники и туи порыжели. На кустах роз еще висели высушенные бутоны, как елочные игрушки в детском доме. В густой удушливой духоте летнего вечера томился осязаемый привкус забвения и запустения.

«Садовники или сбежали, или их всех отправили на фронт», — подумал Алехин.

Липа похлопала Сергея по плечу и указала рукой на колоннаду главного здания усадьбы, выглядывавшую из-за неухоженного садового лабиринта из шиповника, барбариса, граба, магонии, татарского клена, тиса, боярышника, ирги и форзиции. На мраморных ступенях колоннады сидели, стояли и прогуливались вооруженные охранники, видом и экипировкой напоминавшие ломбардцев из охраны Папы Римского, вооруженных, однако, не пиками и арбалетами, а винторезами. Тут же, по обе стороны от центральной аллеи, были припаркованы две новенькие, сверкающие свежей краской бронемашины «Тигр» с крупнокалиберными пулеметами, установленными над люками на крышах кабин.

Из позолоченных дверей за колоннами выбежал пожилой мужчина с седыми волосами, напоминающими парик, и в чем-то вроде ливреи, скроенной из камуфляжа.

— Лилия Егоровна, голубушка! — приветливо запричитал он, открывая пассажирскую дверь и подавая Липе руку. — Мы уже все извелись! По телевизору показали в новостях ваше чудесное спасение. Рудольф Иванович так разнервничался! Так разволновался! Отправил за вами два БТРа. А вы с ними, выходит, разминулись… Идемте же быстрее. И вашего спутника прошу с вами. Только оружие оставьте охранникам, плиз, — извиняющимся тоном добавил он, с приветливой улыбкой взглянув на Алехина и разводя руками: мол, ничего не попишешь, таковы у нас правила гостеприимства.

Алехин передал пистолет ближайшему амбалу с АКМом и последовал за Липой и ее провожатым в дом.

Они услышали музыку еще до того, как привратник Савелий, который воспитывал олигарха Каметова с самого рождения, открыл дверь в залу. Олигарха там, однако, не оказалось. Его вообще не было ни в Донецке, ни на Донбассе. Одни говорили, что он бежал в Киев, другие — что в Москву, третьи отправляли его на Маврикий. Он и раньше, до войны, не часто появлялся в родном городе, предпочитая управлять своими заводами и шахтами с помощью средств коммуникации, установленных на борту океанской яхты «Глория-5», которую приобрел у султана Брунея. Каметов был спортивным олигархом. Он обожал серфинг под парусом и с парашютом. И, конечно, горные лыжи. Как же без этого?

Звуки лились не из динамиков. Музыка была живая. Человек в атласной приталенной белой рубахе навыпуск, в синих не слишком широких галифе с тонкими красными лампасами и в высоких начищенных до блеска кожаных сапогах цвета жженого апельсина и фасона Англо-бурской войны стоял к ним спиной у распахнутого настежь французского окна и играл на скрипке. В некотором отдалении за кустами отцветших пожелтевших рододендронов и раскидистой, расползающейся во все стороны ежевики, по берегам трех небольших прудов, анфиладой спускающихся друг за другом по пологому пригорку, поднималась красная кирпичная стена с зубчатыми башенками с бойницами и жестяными флажками.

Алехин в консерватории был один раз в жизни и то на репетиции — нужно было допросить пианиста-клептомана. Классическую музыку слышал в основном в исполнении рингтонов. Но его тронуло, как самозабвенно играл незнакомец. Лена в таких случаях говорила — за душу берет. Правда, душа у Алехина была такая истерзанная и измученная, что и взяться теперь было особенно не за что. Да еще и девочка эта обезображенная не шла из головы. Ну и, конечно, тот, кто это сделал.

«Ну вот и еще один утопленник воскрес», — качнул головой Алехин и в одно мгновение остро почувствовал, как зачесался шрам на щеке. Машинально поднеся к лицу правую руку, едва коснувшись кожи, он вдруг почему-то явственно увидел перед собой не спину убегающего Офтальмолога, а лицо умирающего Антона — с заострившимся носом и быстро светлеющими, словно расплывающимися в глазницах зрачками. И услышал его голос: «Ты мне поверил?.. Поверил?.. Ну и дурак. Никому не верь. Пропадешь…» Видение потускнело, распалось на мутные пятна. Спустя мгновение исчезли, растворились и они.

Раскачиваясь в такт музыке, скрипач повернулся к вошедшим своим тонким бледным лицом. Редкие русые, словно напомаженные волосы, — волосок к волоску уложены в аккуратный пробор с левой стороны. Глаза закрыты, рубашка расстегнута на груди почти до пояса. Наконец, встряхнув два-три раза головой, он закончил играть, бессильно опустил смычок и открыл глаза. Они оказались холодными, белесыми и с поволокой, точно слепые. Рукава его рубашки были закатаны выше локтей, и Алехин не смог не обратить внимания на бледные синюшные кровоподтеки на обоих сгибах.

— Бессмертный Иоганн Себастьян, — глядя куда-то сквозь гостей, произнес скрипач. И, слегка грассируя, с легким театральным пафосом, будто раскланивался после аплодисментов и объявлял следующий номер, пояснил: — «Чакона» Баха. Великая, музыка! Вечная!