Эрнан Ривера Летельер - Искусство воскрешения

Он обратил взор к сгрудившимся у креста под рожковым деревом и вдруг сообразил, что находится на самой подходящей высоте для поучения. Сейчас он проникнет в их души, донесет советы и здравые помыслы на благо Человечества. Холм как две капли воды напоминал тот, что выбрал Спаситель для своей бессмертной проповеди. Он пал на колени и стал молиться, Отче Предвечный, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, Святый Заступник, Свет Мира, дай мне сил, дай духа, дай мудрости посеять семя здесь, в этой окаянной иссохшей пустоши. Поднялся, глубоко вдохнул, раскинул руки, точно крылья, и, к изумлению рабочих, вглядывавшихся в него из-под ладоней — «ты гляди-ка, землячок, опять летать удумал, ошалелый», — принялся, словно опаленный живительной искрой, громко выкликать слово учения, имеющий уши да слышит, имеющий внималку, чтобы внимать, да внемлет, имеющий сердце да восчувствует, ибо сие есть слово святое, истинное, Божие.

Магалена Меркадо закончила работу к ночи.

Последний прихожанин, косолапый и крепко сбитый коротышка с прииска Анита, поправляя подтяжки, бегом взобрался на дрезину, где его, выкрикивая непристойности, дожидались товарищи. Только тогда Христос из Эльки решился сойти с холма и приблизиться к крохотному лагерю.

— Добрый вечер, сестра, будьте благословенны.

Она поклонилась и ответила:

— Вечер добрый, Учитель.

Его появление, похоже, не удивило ее.

Поздоровавшись, Христос из Эльки без дальнейших проволочек попросил разрешения остаться с ней у Креста Изгнанных Душ.

Магалена Меркадо отвечала, пампа — общая, Учитель, если он желает жить под покровом небес, так тому и быть, глядишь, и селение новое образуется. И добавила без всякой насмешки:

— Как назовем, Учитель? Содомом или Гоморрой?

Христос из Эльки смотрел на нее и молчал.

Эта женщина приводит его в смятение, словно змея-искусительница.

Он уронил на землю пакет и отправился помогать дону Анонимо. Тот недавно возвратился из похода по пустыне и теперь рубил куски угля. Вдвоем они разожгли жаровню, поставили чайник и уселись ждать.

— Вода не закипает, если на нее смотреть, — с упреком сказал Христос из Эльки, увидав, что старик с неумолчным безумным свистом вглядывается в чайник.

Стемнело.

Выкатилась луна, огромная, словно фаянсовый таз, и пампа обернулась фантасмагорией. Все кругом словно ожило и зазмеилось. Друзья, сидящие вокруг огня, зачарованные сиянием окрест, напоминали первых поселенцев на планете-сомнамбуле.

— Уголь больно искрит, — вдруг произнес, ни к кому не обращаясь, дон Анонимо, по-прежнему не отрывавший взгляда от жаровни.

Магалена Меркадо собралась заварить чаю, но передумала, состроила лукавую гримаску и заметила, что ночь прямо-таки просит кофейку с «огоньком».

— Как вы на это смотрите, Учитель?

— Зубу на пользу пойдет, — согласился Христос из Эльки. — Хотя я уж и не чувствую его почти.

Магалена Меркадо откупорила бутылку и плеснула горькой в чашки себе и проповеднику. Она рассказала, что сегодня с поезда на полном ходу, зажав в руке незачехленную трубу, спрыгнул рыжий трубач, желавший насладиться ее обществом. У музыканта на шее красовалась бабочка в горошек; смотрел он грустно, как смотрят призраки, и все норовил везде, где только мог, нацарапать: «Голондрина». На прощание он подарил ей бутылку горькой и ушел по шпалам.

— За новое селение в пустыне! — весело провозгласила она.

Христос из Эльки удивился, почему она не подлила огонька дону Анонимо.

— Ему от горькой худо, — пояснила Магалена Меркадо.

Однако когда, покончив за разговорами с кофе, они, сами того не замечая, стали прихлебывать прямо из бутылки, Христос из Эльки углядел в глазах умалишенного безмолвную мольбу.

— Глоточек ни одному христианину не повредит, — как бы про себя заметил он.

Магалена Меркадо сдалась и протянула бутылку старику. Дон Анонимо, словно голодный младенец, припал к горлышку. Глаза его засверкали.

Они оделили его горькой и на следующем круге.

После третьего глотка старик замер, будто окаменел. Только чудно мерцавшие в свете луны глаза оставались живыми. Так он просидел некоторое время, потом не без труда поднялся с камня, молча взял свои вещички и убрел к часовенке, позабыв про собутыльников. Там развернул тюфяк и улегся спать.

Оставшись наедине с Магаленой Меркадо, Христос из Эльки смущенно признался, что горькая возмущает в нем беса так, что сладу нет, куда сильнее вина. По правде говоря, сестра Магалена, разоткровенничался он, даже не возмущает, а воспламеняет, вздыбливает, вздымает.

— Что, если нынче вы позволите мне испробовать вашу кровать? Ради всего святого, сестрица! — выговорил Христос из Эльки заплетающимся языком.

Магалена Меркадо помолчала.

Потом, как всякая женщина, умело играющая на порывах самца, она предупредила, что попросит кое-что взамен любви «от всего сердца и без жеманства». Так он, помнится, предпочитает?

Все что угодно, сестрица, выдохнул он.

Не мог бы он сначала научить ее той прекрасной молитве, что читал у нее дома в Вошке, когда ночевал на скамейке? Помните, Учитель?

Вот такая у нее особая нижайшая просьба.

В эту минуту проповедник, лишь бы оказаться с ней в постели, обучил бы ее хоть перечислению всех трижды четырнадцати родов библейских от Авраама до Иисуса из Назарета. На древнееврейском наречии, если потребуется!

За три раза, что он повторил молитву, Магалена Меркадо заучила ее наизусть. С прилежанием первоклассницы прочла вслух без единой запинки.

А потом поднялась с камня, чтобы исполнить обещанное.

Спиртное, казалось, совершенно не оказало на нее действия. Грациозно, будто танцуя, она укрыла лик Святой Девы синим бархатом и уменьшила огонь в карбидной лампе. И начала раздеваться. Преображенная лунным светом, она излучала нездешнюю красоту и виделась Христу из Эльки ночным миражом.

Магалена Меркадо раздевалась с продуманной, умелой, мучительной медлительностью, не переставая шептать только что выученную молитву:

— Святый Боже, Святый Бессмертный, Святый Крепкий, Святый Заступник, избави нас от всякой скверны… — и она скинула платье из лиловой тафты —…Слово Божие, Слово Извечное, Слово Спасительное, избави нас, Иисусе, от всякой боли… — и сняла шелковую нижнюю юбку —…Если не дано мне любить — дай мне не ненавидеть… — избавилась от лифчика —…если не дано мне творить добро — дай мне не творить зла… — вынырнула из пунцовых панталончиков —…и лучезарной Твоею благодатью осени, Господи, наш путь, — словно знамя похоти, вывесила их на спинке бронзовой кровати —…Вовеки да будет так. Аминь, — и ударила в колокол. Как будто принимала очередного прихожанина.