Станислав Сивриев - Теплый лед

Ординарец Крыстю пытается перекричать ветер:

— Господин комиссар, еще немного, и мы расколемся от мороза…

Вроде и снежная равнина, а черно кругом. Неприбранная кукуруза скрипит и трещит, ветер гуляет по ней, играет как на кавале [20] Кавал — большая свирель, народный музыкальный инструмент. — Прим. ред. . Вокруг никого! Все чужое!..

Кричу ординарцу:

— Вытащи нос из шарфа, Крыстю! Нос у тебя сельский, может быть, учует дымок?..

Крыстю отворачивает шарф:

— С таким синим носом, даже если ты втащишь меня в парфюмерную лавку братьев Дечевых, я тебе скажу, что ты меня в конский навоз ткнул.

Впереди мелькнул огонек — мы бросаемся туда. Черная ограда, черное сучковатое дерево и одинокий черный дым. Кричим, но куда там! Не то что не отворили, наоборот, свет гаснет. Вытаскиваю пистолет, стреляю в воздух раз-другой. Внутри притаились. Если стреляют, то что еще можно ожидать от напуганных людей? Попритоптали снег в этом месте, трогаемся. Но куда ехать, сколько ехать? Ветер спроси — ветер скажет… Спустя некоторое время услышали выстрелы. Новый год наступил! Улавливаем направление стрельбы…

Тот, кто искал в мешке конопли просяное зерно, имеет представление, как найти ночью село в незнакомой стороне. Тот, кто закоченевший спал и видел кров, понимает, что такое светящееся окошко! Не было даже сил нажать на защелку двери. Стоим оцепеневшие перед светлым окном. Попали в местный Бешковский отряд. В комнате тепло. Мужчина с веревкой вместо ремня на винтовке начинает растворяться и исчезает в тумане. Он двигает ко мне просиженное кресло, приглашая сесть, но я не могу даже согнуть ноги…

Прихожу в себя. На столе дымятся куски жареной свинины, в пестром кувшине булькает вино. Вчерашний партизан трется спиной о синюю фаянсовую печку. Теплый туман в моих глазах рассеивается. Партизан смотрит на меня, кособочит шею к остальным:

— Вот это председатель, меня зовут Милован, а это наши мужики. Новый год, товарищ комиссар, а у нас одни мужчины.

Нет женщин — сплошь мужики, увешанные железками. Крыстю, ординарец, будто смеется, а сам всхлипывает. Когда говорят о женщине, как не всплакнуть!..

Товарищ Милован! Почеши себе спину, погоди, вот приду в себя, тогда скажу тебе, какой ты ангел! Ангел в продырявленной безрукавке, в залатанных галифе и шумадийских царвулях [21] Царвули — крестьянская обувь из кожи. — Прим. ред. с лихо загнутыми вверх носками. Смотрю и думаю: какая же женщина согласится взглянуть на тебя? Женщины выбирают мужчину по тому, что он носит на плечах своих, что снашивает и что новое покупает, а все другое, что не носится, не покупается, они не замечают. А что у тебя на плечах? Поэтому избранные живут, а залатанные со стороны глядят да завидуют. Не тебя мне жалко, мне женщин жалко! Как им объяснить, что один ангел небесный с винтовкой на веревке мучается оттого, что нет в новогоднюю ночь хотя бы одной женщины, ни для чего другого, а очеловечить мужиков, чтобы не матерились! Как объяснить им, чтобы они поняли, что в эту новогоднюю ночь никто бы не поклонился им ниже тебя, искусанного и простреленного, резаного и латаного мученика!

Милован смотрит на меня, топчется на месте и не отводит взгляда. Я ему ничего не успел сказать, а он уже понял. Его заросший щетиной подбородок касается моего лица:

— Товарищ комиссар, брат ты мне!

Теню закончил Чешнигировскую санитарную школу, едва до двух нашивок добрался, а в дружине его называют Доктором. Он играет в доктора, носит в санитарной сумке никелированный стетоскоп, но никто еще ни разу не задирал перед ним рубаху для осмотра. Вместе со стетоскопом Доктор привез на фронт фотоаппарат и гитару. Фотоаппарат — в футляре, на гитаре — перламутр.

Равнина белая, а там, где ветер обгрыз снег до костей, серая. В насквозь простуженном от ветра поле притаился брошенный дом. Стены его изрешечены пулями. Доктор смотрит в сторону дома и рвет струны гитары.

Солдаты из штаба вытягивают шеи, а Теню поет со слезой в голосе, сеет смуту им в душу…

Доктор, возьму я сейчас эту гитару и нахлобучу на твою голову! Сам послушай, что ты поешь! Что это за сладостные грезы, кого ты ждешь в домике, кому заливаешь красивую ложь?.. Не размагничивай солдата, не смущай его! То, что стоит в поле, совсем не домик, а прошитые пулями каменные стены. Пули продырявят и наши шинели!..

Доктор откладывает гитару в сторону, делает это важно и грустно: глупая публика, что она понимает!.. Настоящая война еще не началась, а Доктору нужна публика. И немцу тоже нужна — установил громкоговорители и каждый вечер приглашает нас своевременно сдаться в плен. Предложение делается по-русски, потому что они еще не знают, что против них стоят болгары.

Наши обижаются:

— Нас за пустое место считают…

Но со вчерашнего дня немцы поняли, кто мы. Фельдфебель Дойчо всем рассказывает, что один немец получил его пулю. А когда измерили ее калибр, немец воскликнул:

— Наверняка болгарская работа!..

Хорошо, когда человек улыбается! Хорошо, если рядом с хвастунишкой Доктором есть угловатые фракийцы, которые аккуратно укладывают по окопному брустверу ребристые гранаты. Хорошо, что под чужим небом человек вспоминает и о своем, и о том, что окопы, по ту сторону которых нет пощады, по эту сторону делают людей братьями.

Майор Стоев парит ноги в тазу, трет пяткой о пятку и пыхтит от удовольствия. Ординарец держит в двух руках полотенце и ждет. Рядом стоит поручик Торозов, тот самый, прозванный Тормозовым. Он гнусавит что-то себе под нос, опять ищет какую-то папку. Секретные посты с наступлением сумерек залегли впереди боевых охранений. Ракеты раздвигают тени, падают медленно и гаснут, и позиции погружаются в темень.

Майор вытер ноги. Ах как приятно ощупывать их мягким полотенцем! Ординарец унес таз, адъютант Торозов нашел папку и перестал бормотать. По ту сторону канала внезапно вспыхивает стрельба. Там боевое охранение! Рвутся ручные гранаты. Майор спрашивает меня взглядом, что случилось, спрашивает меня, комиссара, который только вчера впервые провел бритвой по лицу. Отвечаю ему взглядом: эта стрельба не «дежурная», эта стрельба — жизнь за жизнь!

Майор перестает совать пальцы в теплый носок.

— Сходи, а-а-а…

Зачем я сижу здесь, у распаренных в тазу ног? Пока ты мне скажешь, куда идти, что делать, пулеметные стволы трижды раскалятся и остынут…

Из глубокого окопа тянет могильным холодом. Взрывы раскачивают влажный мрак. Сердце мое подскочило к горлу… В землянке перевязывают руки солдату. Это Георгий из Храбырцов! Стрелял стоя — раскаленный кожух ручного пулемета сжег ему ладони до костей. Можно представить, что было, если он не почувствовал, что горят собственные руки! Взвод немцев наскочил на секретный пост. Георгий перемолол их.