Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Истории о падении Шона порой противоречили друг другу [4] Я описываю падение Шона так, как рассказали мне тогда. Тайлеру рассказали то же самое. Детали большей частью взяты из его воспоминаний. Пятнадцать лет спустя многие вспоминали это иначе. Мама говорит, что Шон стоял не на палете, а на рычагах погрузчика. Люк помнит палету, но вместо арматуры вспоминает металлическую дренажную трубу без решетки. Он говорит, что Шон упал с двенадцати футов и, придя в сознание, повел себя странно. Люк не помнит, кто набрал 911, но говорит, что это были рабочие с соседней мельницы. Ему кажется, что кто-то из них позвонил сразу же, как только Шон упал. . Кто-то говорил, что отец неожиданно дернул погрузчик и Шон не удержал равновесия. Но все сходились в том, что он стоял на краю, неожиданно оступился и потерял опору под ногами. Брат рухнул с двенадцати футов, тело его развернулось в воздухе, и он ударился головой о бетонную стену с торчащей арматурой, а потом пролетел еще восемь футов до земли.

Так рассказывали мне, но мой разум рисовал все иначе – на белой бумаге с ровными линиями. Шон поднимается, поскальзывается, падает, ударяется об арматуру и валится на землю. Я представляла себе треугольник. Все обретало смысл, когда я думала об этом так. Логика страницы ускользала от отца.

Отец ругался с Шоном. Шон был дезориентирован. Один зрачок у него расширился, второй нет, но никто не знал, что это означает. Никто не знал, что это говорит о кровоизлиянии в мозг.

Отец сказал, чтобы Шон отдохнул. Люк и Бенджамин помогли ему добраться до грузовика и вернулись к работе.

После этого все становится еще более неопределенным.

Я слышала, что через пятнадцать минут Шон вернулся на площадку. Отец подумал, что он готов к работе, и велел ему подняться на палету. Шон, который терпеть не мог, когда ему приказывают, начал ругать отца за все – за оборудование, чертежи, оплату. Он орал, пока не охрип. Когда отец подумал, что он успокоился, Шон обхватил его за талию и швырнул, как мешок с зерном. Прежде чем отец смог подняться на ноги, Шон убежал, подпрыгивая, завывая и хохоча. Люк и Бенджамин поняли, что происходит что-то странное, и бросились за ним. Люк догнал его первым, но не смог удержать. Подоспел Бенджамин, и Шон немного успокоился. Но скрутить его удалось только всем троим. Они повалили его на землю. Шон сопротивлялся и сильно ударился головой. В конце концов он затих.

Никто не говорил мне, что произошло, когда Шон ударился головой во второй раз. Случились ли у него судороги, началась ли рвота, или он просто потерял сознание. Я не знаю. Но это было так страшно, что кто-то – может быть, отец, может быть, Бенджамин – набрал 911. Никто из моей семьи раньше этого не делал.

Им сказали, что вертолет прилетит через минуту. Позже врачи предположили, что, когда отец, Люк и Бенджамин повалили Шона на землю, он уже находился в критическом состоянии. Чудо, что он не умер в тот момент, когда ударился головой.

Я поняла, почему не поехала в больницу сразу же. Я боялась собственных чувств, боялась ощутить радость, если Шон умрет.

Я пытаюсь представить, как они ждали вертолет. Отец говорил, что, когда прибыли парамедики, Шон плакал и звал маму. К тому моменту, когда они добрались до больницы, его состояние изменилось. Он голый поднялся на носилках, глаза его налились кровью. Он кричал, что выцарапает глаза каждому, кто к нему приблизится. Потом разрыдался и наконец потерял сознание.

Шон пережил ночь.

Утром я приехала в Олений пик. Не могу объяснить, почему я не поспешила в больницу к брату. Я сказала маме, что мне нужно работать.

– Он зовет тебя, – настаивала она.

– Ты говорила, что он никого не узнает.

– Не узнает. Но сестра только что спросила меня, не знаю ли я, кто такая Тара. Утром он постоянно твердил твое имя – и во сне, и когда очнулся. Я сказала им, что Тара – его сестра, и они считают, что тебе стоило бы приехать. Он может узнать тебя. Это очень важно. В больнице он называл только твое имя.

Я молчала.

– Я заплачу за бензин, – добавила мама.

Она подумала, что я не хочу ехать, потому что бензин обойдется в тридцать долларов. Мне стало стыдно. Впрочем, дело было не в деньгах. Я уже вообще ничего не понимала.

– Я поеду, – пообещала я.

Удивительно, но я почти ничего не помню о больнице, не помню, как выглядел брат. Словно в тумане я вспоминаю, что голова у него была забинтована. Когда я спросила почему, мама ответила, что врачи сделали операцию, вскрыли его череп, чтобы снять давление, или остановить кровотечение, или сделать что-то еще – я не могу припомнить, что она говорила. Шон метался и крутился как ребенок, у которого поднялась температура. Я сидела рядом с ним почти час. Несколько раз он открывал глаза, но, если и приходил в сознание, меня не узнавал.

Когда я приехала на следующий день, Шон не спал. Я вошла в палату. Он моргнул и посмотрел на маму, словно проверяя, действительно ли я здесь, видит ли и она меня.

– Ты пришла, – сказал он. – Я не думал, что ты придешь.

Шон взял меня за руку и заснул.

Я смотрела на его лицо, на повязки на лбу и над ушами. Меня съедала горечь. Я поняла, почему не поехала в больницу сразу же. Я боялась собственных чувств, боялась ощутить радость, если Шон умрет.

Врачи наверняка хотели оставить его в больнице, но у нас не было страховки, и счет уже был таким огромным, что Шон не смог бы расплатиться по нему и за десять лет. Как только его состояние стало стабильным, мы забрали его домой.

Два месяца Шон провел на диване в гостиной. Он был очень слаб, сил у него хватало только на то, чтобы дойти до туалета и вернуться на диван. Он полностью оглох на одно ухо и плохо слышал другим. Когда с ним разговаривали, он часто поворачивал голову так, чтобы лучше слышать, даже если при этом не видел собеседника. А в остальном он выглядел совершенно нормально – ни отеков, ни синяков. Врачи объясняли это тем, что травма была очень тяжелой: отсутствие внешних проявлений означало, что все повреждения были внутренними.

Я не сразу поняла, что с головой у Шона не все в порядке. Он казался нормальным, но его разговор был лишен смысла – нужно было лишь прислушаться. Он не рассказывал, а лишь громоздил одну чепуху на другую.

Мне было стыдно, что поначалу я отказывалась ехать к нему в больницу. Чтобы загладить вину, я бросила работу и сидела с ним день и ночь. Когда он хотел пить, я приносила ему воду. Когда он чувствовал голод, я готовила.

Стала приезжать Сэди, и Шон радовался ей. Я ждала ее приездов, потому что тогда у меня появлялось время на учебу. Мама считала очень важным, чтобы я сидела с Шоном, поэтому меня никто не тревожил. Впервые в жизни у меня появилось время на учебу: мне не нужно было работать на свалке, готовить настои или проверять запасы у Рэнди. Я изучала заметки Тайлера, читала и перечитывала его подробные объяснения. Через несколько недель такой работы каким-то чудом мне все стало ясно. Я снова взялась за экзаменационный пример. Сложная алгебра мне по-прежнему не давалась – эта наука была из мира, недоступного моему пониманию. Но тригонометрия стала понятной. Я стала понимать ее язык, язык мира логики и порядка, который существовал только в черных значках на белой бумаге.