Тара Вестовер - Ученица. Предать, чтобы обрести себя

В день экзамена профессор велел всем достать свои синие книжки. Я не успела удивиться тому, что такое эти синие книжки, как все вытащили их из своих сумок. По классу словно прошла синхронная волна. Казалось, всем это давно привычно, а я оказалась единственной балериной на сцене, которая не была ни на одной репетиции. Я спросила у Ванессы, нет ли у нее запасной. У нее оказалась книжка, и я открыла ее, ожидая увидеть таблицу для выбора правильного ответа. Но страницы были чистыми.

Окна закрыли, проектор мигнул, на экране появилась картина. У нас была минута, чтобы написать название и полное имя автора. В моем мозгу царила полная пустота. Так продолжалось несколько минут, я сидела и не могла дать ни одного ответа.

На экране появилась «Юдифь и Олоферн» Караваджо. Я смотрела на картину: молодая девушка спокойно заносит меч над телом мужчины и тянет лезвие по его шее – так она тянула бы струну через головку сыра. Вместе с отцом я сворачивала головы курам: держала их за ноги, а он заносил топор и опускал с громким звуком, после чего мне приходилось держать их еще крепче, потому что тушки начинали дергаться, рассыпая вокруг перья и пачкая мои джинсы кровью. Вспомнив кур, я усомнилась в достоверности изображенной Караваджо сцены: никто не может с таким спокойным, равнодушным выражением на лице отрубить другому человеку голову.

Большую часть января я считала, что Европа – это страна, поэтому из того, что говорил профессор, лишь малая толика имела для меня какой-то смысл.

Я знала, что картину написал Караваджо, но помнила лишь фамилию, да и ту не могла правильно написать. Я была уверена, что картина называется «Юдифь и кто-то», но не смогла бы написать имя Олоферна, даже если бы за это меня саму обезглавили.

Прошло тридцать секунд. Может быть, я смогу набрать несколько баллов, если хоть что-то напишу, поэтому я нацарапала «Кареважио». Написанное мне не понравилось. Вспомнив, что одна буква была удвоенной, я зачеркнула и написала «Карреваджио». Опять неправильно. Я произнесла несколько вариантов, и все казались мне неправильными. Осталось двадцать секунд.

Рядом со мной усердно писала Ванесса. Конечно, она писала. Она же была здесь своей. Писала она очень аккуратно, и я смогла прочесть написанное: Микеланджело Меризи да Караваджо. А рядом так же разборчиво было написано: «Юдифь и Олоферн». Десять секунд. Я быстро списала, но не стала писать полное имя Караваджо, решив, что это будет слишком уж откровенный обман. На экране появилась следующая картина.

За время экзамена я несколько раз подсматривала в тетрадку Ванессы, но это было безнадежно. Я не могла списывать ее ответы. Мне не хватало фактической информации и стилистических навыков, чтобы писать собственные. В отсутствие знаний мне приходилось царапать лишь то, что приходило в голову. Не помню, просили ли нас оценить «Юдифь и Олоферна», но если бы это было так, я описала бы свои впечатления: спокойное выражение лица девушки никак не соответствовало моему опыту забоя кур. Изложенное правильным языком, это могло бы стать фантастическим ответом – что-то о спокойствии женщины, которое является мощным контрапунктом к общему реализму картины. Впрочем, сомневаюсь, чтобы профессор впечатлился моими замечаниями насчет того, что «когда отрубаешь курице голову, не хочется улыбаться: ведь кровь и перья могут попасть в рот».

Экзамен закончился. Окна открыли. Я вышла во двор и остановилась. В морозном воздухе передо мной красовались вершины гор Уосатч. Я хотела остаться. Горы были незнакомыми и угрожающими, но мне все равно хотелось остаться.

Я неделю ждала результатов экзамена, и дважды за это время мне снился Шон: снилось, как я нахожу его без сознания на асфальте, переворачиваю и вижу лицо, залитое кровью. Я замерла между страхом перед прошлым и страхом перед будущим. А потом описала этот сон в дневнике. И рядом, безо всяких объяснений, словно связь была очевидна, написала: «Я не понимаю, почему мне в детстве не позволили получить достойное образование».

Результаты экзамена стали известны через несколько дней. Я не сдала.

Как-то зимой, когда я была совсем маленькой, Люк нашел на пастбище филина. Птица была без сознания. Она почти замерзла. Она была черной и большой, по крайней мере, мне тогда так показалось. Люк принес филина домой, и мы любовались его красивым оперением и острыми когтями. Помню, как я погладила его полосатые перья, такие гладкие, словно вода. Отец держал безжизненную птицу. Я знала, что, если бы филин был в сознании, нам никогда бы не удалось приблизиться к нему. Я оскорбила саму природу, просто прикоснувшись к птице.

Перья филина были покрыты кровью. Шип впился в его крыло.

– Я не ветеринар, – сказала мама. – Я лечу людей .

Но она все же вытащила шип и промыла рану. Отец сказал, что крыло заживет через несколько недель, а филин очнется гораздо раньше. Почувствовав себя в ловушке, в окружении хищников, он будет биться до смерти, стараясь освободиться. Он – дикая птица, а в дикой природе такая рана смертельна.

Мы положили филина на линолеум у черного хода. Когда он очнулся, мы сказали маме, чтобы она не ходила на кухню. Мама ответила, что пусть лучше филин замерзнет до смерти, чем поселится на нашей кухне. Она прошла мимо птицы и начала греметь кастрюлями, готовя завтрак. Филин захлопал крыльями, заскреб когтями по двери, в панике пытаясь выбраться. Мы закричали. Через два часа отец отгородил половину кухни фанерными щитами. Филин прожил у нас несколько недель, а мы ловили для него мышей. Иногда он их не съедал. Убрать тушки мы не могли. Запах смерти был сильным и отвратительным. Входя на кухню, мы словно получали удар под дых.

Филин беспокоился все больше. Когда он начал отказываться от еды, мы открыли черный ход и выпустили его. Птица не излечилась полностью, но отец сказал, что на горе ему будет лучше, чем у нас. Он был для нас чужим. И научить его быть своим мы не могли.

Я хотела рассказать кому-нибудь, что провалила экзамен, но что-то не позволяло мне звонить Тайлеру. Может быть, мне было стыдно. А может быть, я не хотела его тревожить, он готовился стать отцом. Со своей женой Стефани он познакомился в Пердью, и они быстро поженились. Она ничего не знала о его семье. Мне казалось, что новая жизнь – и новая семья – нравилась Тайлеру больше, чем старая.

Я позвонила домой. Трубку снял отец. Мама была на родах, когда мигрени прекратились, она стала чаще заниматься повивальным делом.

– Когда вернется мама? – спросила я.

– Не знаю, – ответил отец. – С тем же успехом могла бы спросить у Господа. Это Он решает. – Он хмыкнул, потом спросил: – Как учеба?

Не помню, просили ли нас оценить «Юдифь и Олоферна», но если бы это было так, я описала бы свои впечатления: спокойное выражение лица девушки никак не соответствовало моему опыту забоя кур.