Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

— Это которого Нобелевской премии лишили?

— Да, буквально на полпути до церемонии, а потом из союза писателей вышибли за этот позор, что он стране нанес, за скандал, когда оказалось, что у него к роману прилагается подборка стишков, что поэт писал, про которого роман. Когда оказалось, что он не поэзией занимался, а литрой. А потом еще и фильм сняли в США по роману, так там для него вообще ад начался. Читала?

— Нет, не читала, — сказала Лена, потому что решила уже про себя, что лучше Блока все равно никого нет.

— Зря, — сказал Михаил с осуждением. — Раз уж ты в тему начинаешь потихоньку проникать, то стоит прочесть. Но дело-то, вообще, не в этом. У меня есть подборка из этого романа самиздатовская, там не все стишки, но то, что осталось, просто даже не могу сказать, что это. У тебя видно, что ты ищешь эффекта, у меня тоже наверняка видно. У него это естественно совершенно. Наши хитрости видно, даже отмечаешь про себя: «Ага, вот тут хорошо! Как необычно, но точно! „Больше угрей, чем самого лица“».

Это ее Михаил процитировал, и Лена попыталась сдержать польщенную улыбку, затем поняла, что телефон ведь.

— Или это вот, — продолжил он. — «Валидный инвалид. Айболит говорит: „Квирит?“». И думаешь, ах, какая умная девушка, зря на это поколение наговаривают, а она в следующем четверостишии путает клепсидру с амфорой. А потом школьников в стишке называет «пуэйри мейритории». Это что вообще?

— Это ругательство какое-то, наверно, — ответила Лена. — Это дедушка, когда в маразм впал, а потом ногу сломал, лежал в больнице. Что-то его там не устраивало, он так на соседей ругался. Он латынь преподавал где-то, пока у него кукушка не поехала.

— О! — почему-то одобрительно отозвался Михаил, будто это Лена сама уже где-то делилась своими знаниями о латыни. — Но я не об этом. Ты вот, кстати, Айболита упомянула, а ты в курсе, что Чуковский Блока знал и сам стишки писал? Не только пересказал Марка Твена и других, не только вот эту вот историю накатал про мальчика Пенту, сову Бумбу и доброго доктора. Он, правда, не от хорошей жизни начал их писать: у него дочка от туберкулеза умирала, он, чтобы ей легче было, сочинил довольно объемный корпус текстов. Когда попытались на него позже давить, вспомнили про эти стишки, а их уже тю-тю. Не зря он до старости дожил, Корней Иваныч. Мощные все же люди были, как нас так перемолотило, что не можем быть такими же? Ты-то еще ничего, а вот я иногда оглянусь, или мимо зеркала пройду или стекла… Вот мы, в общем, нас видно, мы как фокусники, чьи фокусы всем известны, мы, вроде, хорошо их исполняем, но все уже знают, в чем секрет. А у него там текст. Просто перечисление, по сути, давно известных вещей, особенно уже теперь известных, когда все прониклись духом всяких праздников, которые раньше не отмечали, а теперь отмечают с такой силой, будто соскучились и пытаются наверстать.

Лена рассмеялась. Уж она-то могла рассказать о таком рвении множество всяких историй: бабушка ее — до перестройки — член партии, да и мама — комсомольская активистка, разве что пост не блюли, а вот вербочки ездили освящать, с удовольствием отмечали Рождество и Пасху, что-то там мутили со святой водой на какой-то из праздников (банка с этой водой стояла на подоконнике кухни, ветки вербы в вазе под стеклом серванта).

— Ну, вот, значит знаешь, о чем говорю тебе! — сказал Михаил. — Могу тебе его по телефону прочитать, или переписать к субботе, потому что раньше его читать не стоит. Это очень сильный текстик.

Да, читанула Лена Пастернака. Она не сильно поверила в восхищенные отзывы о стишке, но все равно подступилась к нему не раньше субботы, вняв предостережениям старшего товарища по несчастью. По его же совету она дождалась, когда все дома уснут: чтобы не помешали внезапным стуком или внезапной просьбой (все равно могли помешать, но вероятность такого была уже поменьше). Начинался текст действительно просто: «Стояла зима. Дул ветер из степи». Лена скептически хмыкнула: она уже успела обрасти жирком стихотворческого снобизма, уже знала примерно, какой ее текст должен пусть слабо, но — сработать. Если бы она сама начала так — никакого прихода бы не было. Она уже привыкла, что первая строка должна захватывать и тащить через текст, чтобы мозг не успевал сообразить, куда его тащат, и не мог опомниться до самого конца, где закономерно стояли две оглушительные и оглушающие строчки.

Здесь же все начиналось исподволь, Лена будто восходила по стихотворению, но не успела зайти слишком далеко, в стишке упоминалась «оглобля в сугробе», и Лене в друг показалось, что вокруг этой торчащей оглобли начал вдруг вращаться весь мир: сначала неспешно, локально, а потом все более ускоряясь и захватывая все больше места, так, что Лена даже ухватилась за край постели, чтобы не упасть, хотя и лежала на спине. На словах «И ослики в сбруе, один малорослей» неостановимые слезы восторга перед чем-то необъяснимым потекли у нее по вискам, и, казалось, с такой неестественной обильностью не могут они течь долго, что это слезы вроде тех, что могут нахлынуть, если в фильме происходит что-то печальное, но вместе со строками:

слезы хлынули с удвоенной силой и не останавливались до самого конца текста. То, с чем Лена встретилась, ей самой совестно было назвать приходом, стишком, она не могла представить, что это вообще написал человек, живший когда-то, гулявший по бабам, бухавший. Лена оказалась будто перед огромной, гладкой каменной стеной, которой не было конца ни справа, ни слева, ни сверху. Она почувствовала то, что, наверно, по мысли Кубрика, чувствовали обезьяны перед обелиском в «Космической Одиссее». Лена не смогла удержаться, чтобы не прокрасться в прихожую и не позвонить Михаилу. Он взял трубку тотчас.

— Только не кричи, тебя услышат, — сказал он, действительно предупредив ее восторженное восклицание. — Это не стишок, да? Это что-то большее гораздо, хотя так вроде скалам восходящий обычный. Но тут прямо крутость ступеней невероятная и необъяснимая. Сколько лет пытаюсь что-то похожее повторить, но так и не смог. И, поздравляю, ты тоже, скорее всего, не сможешь, настолько «скорее всего», что честнее было бы сказать, что ты не сможешь так же, хотя и будешь пытаться, а остановиться пробовать не сумеешь, если окончательно не спрыгнешь с этого дела, или если «холодок» не схватишь. Издержки профессии.

— Что-что не схватишь? — спросила Лена.

— Ну, есть такая штука. «Холодок». Видимо, текст такой, который настолько сильно берет, что сразу кранты наступают.

— А что, и такое бывает? — забеспокоилась Лена.