Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

— Ну, мне такое точно не грозит, — с непонятным для себя самоуничижением констатировал Михаил. — А насчет тебя не знаю. Это как бы такой стишок, видимо, который еще мощнее вот этого.

— Да куда уж мощнее.

— Вот неизвестно куда, но вот, видимо, есть, хотя может и брехня все это. Вроде как сразу человек отключается полностью, да и все, во время придумывания. Хотя как об этом узнали, если никто не выживал? Может, со стороны увидели, не знаю. Не инфаркт, не тахикардия, не припадок, не кровоизлияние в мозг, просто хлоп, как рубильник выключается — и нету Пети. So it goes. Но вот даже Ефремов в «Часе быка» про него, кажется, упоминает в одном эпизоде.

— А как узнать, что это именно «холодок» пишется, а не что-то другое?

— Знал бы, давно бы уже сам написал, — честно ответил Михаил. — Каждый раз надеюсь, что это именно он и есть. Потому что, если ты не заметила, жизнь моя довольно безрадостна. Да и не только моя. Дай волю народу вырубать себя таким быстрым и безболезненным способом — улицы Тагила топтать некому будет. Японцы, говорят, раньше этой штукой неплохо владели. Опозоренный самурай писал стишок и откидывался. Потом пошло уже, что откинулся — не откинулся, будь добр — умри, и без тебя народу на островах хватает, очередь из зачатых подпирает живущих.

Благодаря приходу мрачный монолог Михаила казался шутливым и даже забавным, Лена не смогла сдержаться и в паре мест (про улицы Тагила и про будь добр) довольно громко и басовито хохотнула. Бабушка зашевелилась и вышла посмотреть, что это так веселит Лену во втором часу ночи. Бабушка так долго шаркала в Ленину сторону в своих шлепанцах, будто не квартирка у них была, а целый английский особняк, так что Лена ожидала уже увидеть чепец на голове бабушки и фонарь со свечой в ее поднятой руке.

— Чего ты тут гогочешь? — шепотом спросила бабушка. — И так сна нет, еще и ты тут.

— Да я так, — сказала Лена, — с другом разговариваю.

— За неделю, что ли, не могли наговориться, — махнула рукой бабушка и отправилась на кухню.

— У тебя там хоть свет выключен? — обеспокоился Михаил, — А то дело такое, у тебя сейчас зрачки не очень нормального размера. По себе знаю. А вообще, как ощущения? Здорово, да?

Лена согласилась, что ощущения правда прекрасные. Это было что-то вроде чувства сопричастности со всем вокруг, с полным осознанием того, что вселенная необъятна в обе стороны: астрономически и квантмеханически, Лена стояла будто в центре всего этого мира и понимала, что она не одна такая, и от этого родства с людьми и предметами была у нее невероятная эйфория. Михаил предостерег ее, что эффект продлится несколько дней, что не стоит все это время счастливо улыбаться. Потом предложил, чтобы она теперь, после всего, была с ним на ты. Лена так не могла, даже «после всего». Для нее человек старше нее, будь то и бомж, казался выше настолько, что пересилить себя и тыкнуть ему она не могла. Если некоторые подруги переходили на ты с кондуктором, когда возникала проблема с проездным, или с продавщицей киоска возле института, если мелькнуло подозрение на обсчитывание, тыкали пресловутому бомжу в электричке, когда он просил мелочишку, Лена так не могла совсем.

— Да ну тебя, — Михаил вроде как обиделся. — То я смотрю, ты меня по имени вовсе не называешь. Подозреваю, что тебе и «Михаил» сказать трудно, тебе с именем-отчеством надо. Ты смотри, в учителя пойдешь, там будет много старших товарищей, многих такое отношение обижает.

— А многих наоборот.

— Меня Михаил Никитович зовут, если тебе так уж важно. Но это коряво как-то звучит, как по мне. Никогда такого не любил, но меня так почти никто и не звал. Так что мне почти так же будет неловко слышать это, как тебе меня по-простому звать. Такие неловкие отношения.

— Они и так не слишком ловки, — нашлась Лена.

— Ловки, как акробат, — возражал на это Михаил.

Говоря о ловкости их отношений, он явно преувеличил, потому что когда их знакомство выплыло наружу, что произошло довольно быстро, благодаря маминым и бабушкиным знакомым, которые обнаружили девицу и мужчинку встречающимися на улице, Лена получила такой нагоняй, какого не было у нее со времен начальной школы. Благодаря невниманию мамы и бабушки, то, что Михаил занимается стишками, как-то осталось ими не замечено, главное, что они не обнаружили, так это Лениных текстиков на страницах конспектов, когда перерывали ее комнату в поисках неизвестно каких улик. Ну что они могли отыскать, подозревая страшный разврат? Трусы он мог оставить, что ли, или один из шлепанцев — вот этого Лена не понимала. Бутылку водки? Пачку из-под сигарет «Опал»?

Основной родительский гнев исходил от бабушки и передавался сначала на маму, потом на Лену. «Я второй раз такое не переживу!» — утверждала бабушка. «Еще одна такая же!» — утверждала бабушка. Маме было что возразить бабушке, она и возражала, затем обращала свою ярость Лене: «Мама, ну какой еще второй раз! Мы с Виктором хотя бы ровесники были! Мне было уже двадцать четыре года, а эта ведь только-только восемнадцатилетие отметила, уже пошла шлындать! Да с кем! Это же уму непостижимо! Это же как должно зудеть в одном месте, чтобы на такое пойти!» Лене хватало ума не возражать, чтобы мама и бабушка не заподозрили ее в том, что она делала на самом деле. Свою досаду она не могла ни на кого обратить, находясь как бы в самом низу пищевой цепочки. Конечно, сбегано было в милицию, Лену тоже туда отвели, чтобы она написала заявление об изнасиловании. Лена отказалась писать и подписывать что-либо, члены семьи тут же, при участковом, обругали ее, чуть ли даже не побили ее там же, но подергать подергали и даже пару раз ущипнули. Участковый — такой же лысый и толстоватый человек, как Михаил, только младше, кажется знал, что связывало Лену и Михаила, но тоже особо распространяться не стал, а только смотрел на Лену внимательно, с грустью и, вроде, с благодарностью.

Бабушка дошла до того, что собиралась провожать Лену на занятия, чтобы нигде у Лены не получилось пересечься с Михаилом. Запала ее хватило на пару походов до трамвая с утра. Затем лень и возраст стимулировали ее здравомыслие; она рассудила, что ничего не мешает Лене выйти на следующей остановке и отправиться куда угодно, в чью угодно компанию, если уж она такая уродилась. Женщины, что старая, что помоложе, — погрузились в мрачную уверенность, что Лена со дня на день выполнит известное и печальное действие, какое производили все нехорошие девочки в таком раннем возрасте, т. е. принесет в подоле. Каждый вечер в течение пары месяцев Лену ждал допрос, что она делала в институте, почему задержалась, как добиралась туда и обратно. Сор из избы (Лена и правда почувствовала себя живущей в избе девятнадцатого века, только что не занимали ее ремеслом при лучине, какими-нибудь кружевами) решено было не выносить, в институт ни мама, ни бабушка не звонили, не выясняли, сколько у Лены пар, как она себя там, вообще, ведет. Вечера в основном проходили в мрачном молчании, говорил, смеялся и плакал только телевизор в гостиной. Затем все как-то постепенно успокоилось само по себе. Кажется, мама и бабушка оказались даже разочарованы, что никакого ребенка нет, хотя и не признавались в этом ни себе, ни Лене. Был у них какой-то азарт во время семейных скандалов, когда они говорили о грязных пеленках, бессонных ночах, такого азарта не бывает, если не хочешь, чтобы в доме были пеленки и бессонные ночи. Больше всего огорчалась бабушка, потому что, похоже, вовсе не надеялась дождаться правнуков при обычном, ботаническом поведении внучки еще лет двадцать, а столько бабушке было бы не протянуть. Однажды бабушка ляпнула маме в перепалке: «Он, по крайней мере, не такой идиот, как Витенька твой». «Да уж! На кое-что у него ума хватило!» — отвечала мама в запале. «А что „кое-что“? У нас с Феликсом чаще было, чем у вас, даже когда вы молодые были! Это тоже, знаешь, показатель!» — «Мама! Мама! Ну, что ты несешь, мама! Как ты, вообще, можешь в таком солидном возрасте о таких вещах!» — «О нормальных вещах я говорю, Витя не был состоятелен ни в чем. Единственное, что он сделал — женился из своих каких-то представлений, всю жизнь быть ему благодарным за это как-то, знаешь, глупо».