Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Мальчика с четками звали Слава, тем сильнее было недовольство тем, что он единственный из класса усмехался каждый раз, когда Лена произносила фразу «квадратный трехчлен». Ну, единожды, ну, под настроение — можно было еще понять, но ведь не все время. Через полгода, когда отношения с учениками слегка скатились частично к фамильярности в рамках, впрочем, приличий, Лена не выдержала очередного смешка и спросила, а ужас от произносимого как бы бежал за вопросом, но чуть позади, так что не успел закрыть Лене рот: «Егоров, что ты так радуешься этому трехчлену? Представляешь, что тебя на него садят, что ли?» Класс коротко грохнул. Если бы Лена добивалась того, чтобы все оставались серьезными каждый раз, когда она упоминает трехчлен, то была бы не довольна собой, потому что какое-то время результат шутки был обратным: подопечные начинали ехидно улыбаться и коситься на заднюю парту, где сидел Слава. Но Лена просто ляпнула, не подумав, а потом отчасти радовалась, что класс ее не выдал, не рассказал шутку ни учителям, ни тем более родителям.

Перед педсоставом Лена решила покаяться сама. Тамара Ивановна радостно засмеялась, будто отмщенная за все годы своей педагогической карьеры, когда она вынуждена была терпеть какого-нибудь дебила, всегда находившегося в потоке, изображать, что не обращает на него внимания. Пара филологинь улыбнулись свершенной вендетте, думая о чем-то своем (о членах предложения). Физрук Александр Иваныч — бывший ученик школы, двудетный отец, вынужденно совмещавший учительство с охраной ночного клуба, сделал скучное лицо и сказал: «Ну, это рискованная шутка, конечно. Вам еще можно так пошутить, а я бы и перо мог словить за такие шуточки». В целом даже те, кто оценили поступок Лены положительно, безоговорочно осудили его непедагогичность, но даже если бы пальчиком погрозили, и то получилось бы строже.

Возможно, за неимением лучшего педагога, дети просто самоутешали себя и пронесли потом это самоутешение часть жизни. Когда ее первый класс появлялся на встречах выпускников с цветами и объятиями, Лена тоже радовалась, но это была скорее радость удавшегося обмана, что класс оказался настолько крепким, что даже Ленино корявое руководство его не испортило, что большую часть первого ее учебного года она занималась вовсе не учениками, а попытками разобраться в себе и найти такое место района, чтобы оно было достаточно близко к дому, но при этом настолько непопулярно у местных, чтобы купить сигареты и алкоголь там можно было без риска нарваться на учеников и их родителей, — вот что ее, собственно, заботило помимо процесса обучения. Вроде бы и нашла магазинчик возле пединститута, но там ее Александр Иваныч и поймал. «Ты куришь? Думала, не спалят? Думала, повезет? — спросил он, веселясь. — Забудь о везении. Это место проклято, по нему тринадцатый троллейбус ходит». Тайну Лены он, впрочем, сохранил, но всегда потом смотрел на нее юмористически.

Алкая анонимности, Лена никогда не посещала районные кинотеатры и места фастфуда, близкий Уралмаш она тоже игнорировала, но то и дело натыкалась на здоровающихся с ней людей в центре и окрестностях центра города. Были дети, были родители детей, родственники и знакомые детей, увидевшие ее однажды и прочно запомнившие. Подсела к ней однажды в «Мак Пике» бывшая ее одноклассница, отчего-то ожидавшая, что Лена ей обрадуется и пустит пожить на месяц-два. Лена вела, конечно, несколько замкнутый и даже почти одинокий быт, но не настолько, чтобы пустить одноклассницу. Однажды кто-то выглядел ее в зале кинотеатра и принял случайного молодого человека, сидевшего по соседству, за ее благоверного, отчего некоторое время школьники ее смотрели на Лену с понимающей благосклонностью, а старший педсостав перешел с благосклонных интонаций при беседах на неуверенные и озабоченные.

Напрасно Лена надеялась и на то, что зависимость от стишков ослабнет на новом месте. Стихи не пропали, а стали будто просторнее, словно вместив в себя то пространство, что находилось между бывшим ее жильем и новым. Полностью переменились разве что сны, которые будто остались от прежних жильцов. В этих снах Лена ссорилась с каким-то мужчиной, одновременно боясь, что он уйдет от нее навсегда, либо ехала, почему-то, в Тюмень на поезде, в светлом от солнца плацкартном вагоне, где кроме нее, сложенного белья на полках и пары чужих детей (но во сне она знала, что это именно ее дети) — не было больше никого.

Если бы не своевременная предусмотрительность Снаружа, Ленино пристрастие к стишкам, скорее всего, раскусили бы довольно быстро. «Это Никитыч нигде не работал и не собирался, — прямо сказал он, хотя и сам только числился то ли на предприятии ВОС, то ли вахтером на каком-то загибающемся заводике, — а тебе с детьми работать. Они, сука, глазастые, они и не такое выкупают». Им решено было завести Лене контактные линзы, благо повод имелся: нижний ряд таблицы Сивцева Лена уже не могла разобрать, во второй снизу строке путала «н» и «к». Снаруж говорил, что многие стихоплеты оправдываются тем, что зрачки у них расширены из-за контактных линз, некоторые даже ставят их себе, вопреки медицинским показаниям. Еще Снаруж заставил Лену наизусть выучить слова: пилокарпин, карбахолин, ацеклидин, фосфакол, армин, фосарбин. «На всякий случай, всякое бывает, сама уже знаешь, — пояснил он. — А вообще, ты главное лыбу не дави, у нас в Россиюшке такое не любят, — советовал он. — Нисходяшку словишь — хер с ним — все такие, а вот этот энтузиазм и нездоровый оскал пытайся убрать — не поймут. Аспиринку помогает во рту держать, если на Крошку Енота пробивает. Педагогу, по-моему, даже к лицу, если у него этакое отвращение, знаешь, во время выкликания из журнала и других всяких дел, какие там у вас, не знаю».

Совет про таблетку аспирина во рту был хорош на самом деле еще и тем, что каждый раз, когда Лена пользовалась этой подсказкой, сразу ее мозг принимался вытаскивать одно за другим воспоминания о Михаиле Никитыче, Снаруже, Славе, длинном однокурснике — и люди эти, чем дальше Лена находилась от времени настоящего соприкосновения с ними, становились все милее, превращались в чуть ли не единую личность, которая просто умела принимать разные формы.

По вечерам, если не была занята работой, телевизором, чтением (а екатеринбургская библиотека Лены началась с Мандельштама, а затем стала стремительно разрастаться современными иностранцами и русскими классиками), ее вдруг прибивало какое-нибудь воспоминание с улицы Оплетина, института, тех мест в Тагиле, где они побывали со Снаружем, вмешивалось в любое домашнее занятие: готовку ли, уборку, да так навязчиво порой, что Лена через усилие, через останавливающий жест двумя руками, слова «Так, всё!», заставляла память прекратить показывать эти многочисленные цветные слайды, крутить эту пленку.