Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

На следующий день Лене позвонила женщина, мамина падчерица и, в той или иной вариациях, повторила те же фразы, что говорил Николай, только если мужчина произносил их сурово, как некую выстраданную по лесоповалам правду, то женщина оскальзывалась в умилительные и слезливые интонации, отвращавшие Лену от матери еще больше. «Мама одна!» — сказала женщина, на что Лена не могла не ответить: «Логично».

Почему сразу не позвонил убедительный новый мамин муж — непонятно, может, взрослые посчитали, что дети должны разобраться друг с другом сами, как-то познакомиться и подружиться, вроде как в песочнице, но у Петра Сергеевича, так он представился, почти сразу же нашлись нужные для Лены слова, когда она вспылила на очередной звонок очередного маминого миньона. А возможно, и не слова были так уж верны, сколько спокойный голос, очень усталый и добрый, какой бывал у отца, каким Лена его себе помнила, или представляла, что помнила. «Да все я понимаю, — сказал он, — вы обе очень сильные, вот и вся недолга. Нашла коса на камень. Она сама и не хочет тебя видеть, честно говоря, это уж с моей стороны хулиганский поступок такой. Как-то не хочется, чтобы вы до конца ее жизни грызлись, или чтобы она вот так тебя не принимала почему-то. Очень уж резко у нее все получилось. Она, по-моему, боялась, что я на тебя западу, не хотела конкуренции, господи, глупость какая. А когда смотрел, как она с нашими внуками возилась, думал, ну ведь еще есть внуки, зачем себя радости лишать? Ну, вот так как-то и получилось все глупо. А теперь — вот».

«Я не верю, что получится», — ответила Лена. «Так и я не особо верю, — сказал Петр Сергеевич, — ну вот бывают такие моменты, когда делаешь все зря, а все равно делаешь, для собственного спокойствия хотя бы. Не мне бы, правда, советы давать, тоже, знаешь, если бы сам себе сейчас позвонил в прошлое, то там очень сомневаюсь, что какое-то понимание встретил бы. Так я и сейчас в прошлое как бы звоню в данный момент, замаливаю грешки, и у меня, причем, не было тех причин для того, чтобы горячиться, а у тебя есть. Как ты справилась-то вообще?»

«Сейчас вроде бы и не кажется, что как-то справлялась. Больше такая проекция, попытка посмотреть, что было бы, если бы так же с дочерями своими поступила. Как они жили бы без меня, как я без них. Ну, во-первых, не смогла бы без них. И ужасаюсь, потому что они скоро все равно съедут, уже осталось-то несколько лет буквально до того, как они ручкой помашут, не знаю, как буду сидеть одна в квартире. Раньше, вот, удивлялась, почему женщины терпят тирана какого-нибудь совершенно поехавшего, а сейчас думаю, что это предусмотрительно. Вообще, столько усилий, оказывается, нужно прилагать, чтобы в одиночестве не остаться, а иногда и этих усилий не хватает. Раньше, знаете, забавной казалась сценка из „Любовь и голуби“, где Василий Раисе Захаровне говорит: „Да какая судьба? По пьянке закрутилось и не выберешься“, так вот, сейчас вообще не смешно».

«Ну да, понимаю», — сказал Петр Сергеевич.

«А сама идея, что я своих могу вот так вот оставить, потому что они мне мать мою напоминают (хотя они не напоминают, но даже если бы напоминали). Как это все у нее работало в голове? Как это, вообще, сложилось? Просто не представляю, какой надо быть».

«Ну вот бывает так, что», — когда Лена замерла, слегка парализованная своим возмущением. «Знаешь, вот, когда с любимым человеком находишься. Допустим, с женой, в твоем случае — с мужем. И вот так вот вам двоим хорошо, на кухне, допустим, а тут еще ребенок вбегает, и ребенок тоже любимый, но вот в этот вот момент, когда вы сидите, он — лишний, и вообще, любой человек в этот момент — чужой, так вам вдвоем хорошо. Не хочется никого больше. Можно было вдвоем на острове на каком-нибудь жить, и не наскучили бы друг другу никогда. У нас с твоей мамой не так, у нас и не вышло такого, что было у меня с бывшей моей супругой и у нее с твоим папой. Не получилось. Мы хорошо живем, но вот именно такого не было. А с твоим отцом у нее было, видимо. Всегда. Понимаешь? Они как бы всегда на этой кухне сидели, и все были им в тягость. А когда его не стало, то выросло, что выросло. Дальше уже покатилось все само собой».

«Не понимаю я этого, — сказала Лена, — глупость какая, кухня, блин».

«Ну вот такой вот блин, да», — сочувственно вздохнул Петр Сергеевич, и Лена внезапно поняла, что у нее такие отношения не с живым человеком вовсе, а со стишками ее собственными, которые — химера, собранная из повсюду мимоходом украденных предметов, бледно или ярко подсвеченных прилагательными. И что стань речь живым человеком, или дари ей хотя бы один живой человек хотя бы половину того, что давали ей стишки, его смерти она бы не перенесла.

Лену в Тагиле должен был встречать сын Петра Сергеевича — уже знакомый ей Николай, он и встретил. Вел он себя как только что оштрафованный таксист — медленно моргал в зеркальце заднего вида, был вял от презрения и немногословен, точнее молчалив. Разве что телефону сказал скучным голосом: «Да, везу», а больше Лена от него ничего не услышала. Голос его в динамике был тяжелее, чем сам Николай — Лена представляла его таким крепышом, а он был вроде тростинки на ветру, худющий такой баскетболист, блондинистый, с уклоном в рыжину. Такой же оказалась и его сестра. Лена сама была не коротышка, но они посмотрели на нее сверху вниз и в прямом и в метафорическом смысле, когда она сняла обувь в прихожей частного домика на УВЗ и выпрямилась.

Это был то ли октябрь, то ли ноябрь, Лена потом не могла вспомнить, в пробел между почти запахнутыми шторами было видно, что снег налипает на лысые ветки неизвестно какого куста в палисаднике, а затем она увидела фотографию мамы в рамочке на стене и сначала даже не узнала ее, улыбающуюся, окруженную пятью чужими разновозрастными рыжими детьми, настолько непохожую на всех остальных, что казалось, ее вырезали и вклеили из совсем другой фотографии, она была вроде англичанки начала прошлого века, затесавшейся в ряды ирландцев с какой-нибудь миссией, образовательной ли, религиозной, она была неуместной, бледной среди этих ярких волос и щедро покрытых веснушками лиц, несколько даже фальшивой, но при этом совершенно, кажется, была счастлива в тот момент времени, когда ее фотографировали.

«Где она?» — спросила Лена, оглядывая примыкавшие к гостиной двери.

«Папа повез тетю Вику на процедуры», — ответила женщина, и в этом было много недоговоренного, как бы удержанного в себе, что-то вроде «хотя вы могли бы за мамой ухаживать», «вот как мы к ней относимся, не то что вы», невысказанного, но вместе с тем понятного и так.

Что ни говори, а Лена все же волновалась, да так, что не стала даже пить чай в опасении, как бы ее не стошнило, что до самодельного печенья, похожего на магазинное овсяное, только больше и как будто суше, то от одного вида его у Лены запершило в горле, будто она уже проталкивала его крошки по пищеводу.