Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Копаясь, нашла еще две закладки с именем Вера. «Она откинулась назад и рассмеялась весело и зло, затем уронила голову на вытянутую руку и сказала с жалостью почти: „С каждым днем все, что тебе во мне нравится (а тебе, ты говоришь, нравится каждая часть моего тела, и даже слизистые внутри меня), будет постепенно истаивать, каждая часть выгорает, вроде свечки прямо сейчас, а ты будешь помнить меня такую, пока мы не встретимся лет эдак через двадцать, так что ты подступишь со своей нежностью лишь к тени меня, и тень — лучшее, что от меня к тому времени останется“. „Но у тебя будет хотя бы тень, — не мог не ответить Аркадий. — Мужчины же, по Чарльзу Дарвину почти, переходят из одного тела обезьяны в другое, в детстве — макаки, в юности — павианы, позже орангутаны либо гориллы, а в старости — снова макаки, только седые и малоподвижные, так я это вижу“. „Я вижу это не так“, — отвечала она, но как видит, не сказала». И еще: «Находились они в том отрывке отношений, когда как бы она к нему ни прикасалась — за руку ли брала, проводила ли пальцем по щеке, приваливалась ли сбоку, сжимая его локоть, — все ему казалось, что все эти прикосновения относятся к его члену, даже и не совсем так, все ее движения вообще — от перелистывания страниц до задумчивого верчения волос, от постукивания пальцами по диванной подушке до катания яблоком по скатерти — от руки к руке, — все, все без исключения относилось к члену, только к нему — и ни к чему более, но необходимо было делать мину, что все обстоит не подобным образом».

К счастью, нет, ничего он не угадал. Пусто от закладок было в том месте, где имелись слова: «Кажется и внутренняя уверенность ее, так заметная всем, была порождена точным знанием, что никто не разоблачит в ней, вышедшей из Бог знает какого подвального чада, увешанного поперек бельем тяти и младших детей, ее собственными тряпочками, ту, что могла напитать чернилами до костей. Настолько несопоставимы были два разных мира: тряпочек и слов, блестящих, как хирургические приборы, что казалось — они вовсе не могут пересечься; а ведь именно из унижения, боли, грязи и семени пробившееся слово было особенно сильно, поскольку опиралось на то, на чем держалось все на свете». Вместо этого фрагмента Женя выбрал страничку из конца романа, с той страницы, что предваряла примечания. Там и слов-то было всего ничего, это и роман-то был не ахти какой, поскольку оставил Лену в недоумении, и каждый раз оставлял, когда она его перечитывала (точнее, перечитала, потому что после недоумения и перечитывания третий раз она возвращаться к нему не захотела). Слова, что Женя выделил ей, были такие: «…все они единственно верные». Лена решила: «Нужно будет прижать его — и выспросить», — а затем принялась искать закладку про Аню, которую так и не обнаружила, пока шерстила книги в поисках себя любимой.

Последовавший за тем допрос Жени показал, что закладка была: так они с Верочкой развлекались, но Лену решили не задевать, потому что она могла рассердиться, потому что Анюта рассердилась словам про нее, и неизвестно, что это были за слова (в процессе выяснилось, что Аню очень зацепило единственное слово «улиточка», да так, что от Жени только клочья полетели), впрочем, неважно. Между Аней и Леной был поставлен знак равенства, Анютина реакция на цитаты была приравнена к таковой возможной реакции Лены. Несправедливо было рассудить так, поскольку Лена успокоилась как будто, Анюта же переняла у нее эстафету беспокойства и холодной раздражительности.

Где-то за год до того вечера, когда все разрешилось и Лена собралась ехать в Тагил к институтским подружкам и сюрпризу, тоже, получается, зимой, перед Новым годом, Владимир стал безобидно опрашивать всех в доме, кто что хочет получить под елку, совершенно неважно, кто там чего хотел, потому что сразу после вопроса Лене Владимир, как оказалось, очень неосторожно подался в сторону Ани, а та ответила, что ничего не нужно, все у нее есть, Владимир настаивал, Аня ровным и спокойным голосом отвечала, даже отшучивалась, мол, папа, нарядись Дедом Морозом, было бы классно (Вера ее поддержала). Володя принял предложение, но это был нематериальный подарок, а он хотел подарить что-нибудь интересное, желал хотя бы понять, в каком направлении выбрать что-нибудь такое, что удивило бы дочь. Он пошутил: «Давай привезу тебе цветочек аленькой».

«Это, я так понимаю, — опять же спокойно заявила Аня, — намек на то, что у меня никого нет».

Тогда Владимир издал тот невероятный звук, которого Лена от него не слышала никогда ни за месяцы знакомства, ни за то время, когда они жили вместе, он как бы пустил готовый ответ через голосовые связки, но слов для этого ответа не нашлось, хотя всегда слова находились до этого, так что уже выработался рефлекс соединять вместе юмористический тон и голос, получилось у Владимира такое веселое кряхтение с задавленным удивленным смешком. «Ты понимаешь, — пояснил он потом, — я же как-то привык что-то похожее от тебя слышать, или от Маши, всякие язвительности эти, всегда так, знаешь, подобран, сгруппирован».

«Знаешь, папа, ты прав, — сказала Аня. — Да. Подари мне вибратор, вот что. Раз уж вам не дает покоя, что никого нет, кто потенциально может во мне оказаться. Я его буду в бантики наряжать, в гости водить, знакомить со всеми. Куча плюсов: с родителями знакомить не надо! не залечу! что там еще? поедет со мной, куда бы я не собралась, не будет спорить, не будет пить, не будет изменять, к другой не убежит! Будет у нас гармония!»

Слова «Ань, ты что?» — Владимира и «Аня, ты с ума сошла!» — Лены прозвучали одновременно, и Анюта выкрикнула родителям по очереди: «Ничего!!! Да, сошла!!!» — и судя по донесшемуся до Лены звуку, кинула в стену карандаши, а затем упала на кровать. «Отстань!» — рявкнула она на отца, который видно решил ее утешить прикосновением. Владимир покинул комнату девочек с застывшим в недоумении и растерянности лицом. Лена с готовностью сменила его, и хотя подозревала, что все дело в Жене, которого не имелось в количестве двух одинаковых копий, строго потребовала объяснить эту сцену, она так и сказала: «Аня, объясни, пожалуйста, что это только что было?» Аня молчала, свирепо дыша. «Как бы ни было плохо тебе, во-первых, скажи, в чем дело, а во-вторых, никак ты не могла так отвечать отцу. Он тебе ничего плохого не говорил, чтобы такие вещи ему отвечать. Он не твой одноклассник, да если бы и был. Даже я с ним, когда ссорюсь, таких слов не допускаю, если ты не заметила. Как бы мы в пылу не поносили друг друга, до такого не доходит».

«Ненавижу вас всех», — сказала Анюта с пугающей искренностью.

«За что?» — поинтересовалась Лена.

«За все», — ответила Аня.

Это был тот момент, когда лучше было не трогать. Когда каждое слово, будь то требование или ласковая просьба, только ухудшали бы все. Вообще, Лена обнаружила вдруг, когда девочки перешагнули некий порог взросления, что она хуже, чем они, то есть была хуже и скучнее в их возрасте, чем каждая из них в отдельности, и тем более их обеих вместе. Отчасти она ощущала даже такое третирование, какое имелось в ее классе, когда она не учила, а училась. Какой была она в шестнадцать? Девочкой, которая думает, что соображает в математике получше остальных; они же пели, играли на музыкальных инструментах, прекрасно рисовали, Аня смотрела англоязычные сериалы без перевода и без субтитров, и пускай в репетиторов были вложены их с Владимиром деньги, это никак не отменяло того, что Аня знала английский, а Лена и Владимир — нет. Они были лучше, тем, что могли стать лет через десять неизвестно кем, да кем угодно, не инженером и учителем, а кем-то другим, кем в их семье еще никто не становился, и вот эта возможная перспектива чего-то необычного невольно принижала Лену в собственных глазах, не давала ей отстраниться, как в школе, просто перечеркивала все ее педагогическое образование и опыт. Она не придумала ничего лучше, чем отстраниться на время и подождать чего-то, что, возможно, должно было найти выход само собой.