Пал Сабо - Пядь земли

Тяжела лесина, глубоко в нехоженый снег проваливаются сапоги; все свои сомнения забывает Йошка, пока добирается до дому. Сбросив бревно во дворе, стоит, переводя дух, в воротах, слушает, как плывет над деревней теплый гул колоколов, зовущих к ранней службе.

— Всю жизнь землю копать? Мучиться, спину ломать за каждый кусок хлеба, за каждую тряпку? — говорит он рассвету и самому себе; и в эту минуту твердо знает, что не Марику возьмет в жены, что на Илонке женится, пусть хоть весь свет трижды перевернется. Чтоб не помыкал им всяк, кому не лень. И уж тогда он не будет по ночам, пока другие спят, что-то там таскать на горбу, как проклятый… Полклина земли и хата, да если с умом взяться, этого вот как хватит на ноги встать…

Не только Красный Гоз мучился бессонницей в эту ночь: не шел сон и к Марике.

Сотню раз уж повторила она себе, что нечего себя напрасными мыслями терзать; выйдет она за Ферко Тота, станет сама себе хозяйка, платья будет носить, какие хочет, варить, что любит, вставать не с петухами, а когда понравится. Только напрасно все. Как ни старается о другом думать — Красный Гоз не идет из головы, подлый. Постель горяча, будто жаровня, — какой уж тут сон? Самой удивительно Марике, как легко думает она сейчас о таком, что прежде и в голову не смела допускать. Желание гонит по телу кровь жаркими волнами; обнимает Марика подушку — а в самом деле и не подушку вовсе, а Красного Гоза; в истоме вытягивается струной и, сама себя пугаясь, открывает в страхе глаза, о Ферко пытается думать. И спит и не спит; сбрасывает с себя одеяло, ставшее вдруг невыносимо душным. Тяжко Марике. Молодое здоровое тело ее словно не умещается в самом себе, наружу просится, как зерно из колоса, как цветок из бутона. Под закрытыми веками мечутся красные сполохи, горячая волна поднимается к горлу; и вот почти явственно ощущает она, будто голенький младенец барахтается у нее на груди, колотит ее крохотными кулачками. Ребеночек. Ее ребеночек. Ее и Ферко… Конечно, Ферко… Но тут она видит его головку, лицо, и — чудна́я вещь: лицо у него точь-в-точь как у Красного Гоза, и белое, и смуглое в то же время. Только лицо это, которое бывало таким ласковым, теперь искажается злобой и ненавистью… Мать испуганно поднимает голову на своей кровати.

— Заснуть не можешь, Марика?

— Ой, не могу, мама, не могу, не знаю, что и делать…

— Сон, что ль, нехороший приснился?

— Если бы приснился… пусть хоть что приснится, только б заснуть…

— Иди ко мне, дочка. Ляг рядом.

Марика встает с постели; глинобитный пол как лед; выстывший с вечера воздух в горнице холодит тело под сорочкой. Ложится Марика рядом с матерью, прижимается тесно, голову на груди у нее прячет. Тихо лежат они вдвоем, слыша стук сердца друг у друга; потом, будто сговорившись, плакать начинают, одинаковым голосом, с одинаковой горечью.

Сладко, горько ли плакать зимней ночью, в темноте спящей хаты — знают лишь те, кто сам перебегал босиком из одной постели в другую. Глинобитный пол обжигает холодом, шуршит песок под ступней; нет такой бедности, такой обиды, чтобы в эту минуту ты не почувствовал бы их своей кожей. Сырой стужей веет из-под кровати; в углу отруби киснут на хмелю; в слепом окошке морозные узоры светятся едва-едва. Только кровь в теле шумит, бунтует, несбыточного требуя. Часы с безжалостным спокойствием отстукивают за секундой секунду; лишь этот звук раздается в тишине — в тишине, что самой тишины тише. Все, что могло бы зашуршать, заскрипеть, находится далеко — на километры, на мили — в бескрайней мертвой ночной глуби…

— Не выходи за Ферко, дочка, если не любишь, — шепчет мать Марике в ухо, рукой гладит ее по щеке и в другую щеку целует.

— Нет… выйду… выйду, все равно… — Марика, будто маленькая девочка, трет глаза кулаком.

Ах, до чего ж это просто сказать «выйду» и до чего трудно сделать. Если бы в деревне был один-единственный парень, Ферко Жирный Тот, или хотя бы не было Красного Гоза, еще куда ни шло. Но ведь Красный Гоз здесь, близко, на другой улице, и пока что неженатый, ничей… Может, что-то упустила Марика. Может, не так сказала, не так глянула… Увидеть его последний разочек, поговорить… вдруг еще можно все изменить, поправить.

Да, один-единственный раз поговорить с ним, а потом — будь что будет, хоть Ферко Тот, хоть конец света…

Многое успела передумать Марика, прежде чем утром, часов в девять, отправилась в лавку господина Берната. Ничего ей там не нужно; просто надеется: вдруг Красный Гоз окажется в лавке, зайдет сигарет купить.

Так ждала Марика этой встречи — и теперь даже теряется, когда видит, что нет Красного Гоза в лавке. Господин Бернат улыбается ей, руки потирает, а она смотрит на него потухшим взглядом и лепечет едва слышно, мол, нет, она ничего не хочет купить, деньги забыла дома, такая досада… И выходит поскорее на улицу.

Как раз возле лавки господина Берната начинается переулок, что ведет в закут, а оттуда — на другую улицу, к берегу Кереша. И Марика, не раздумывая, сворачивает в переулок.

Уже издали видит она, что перед хатой Красного Гоза часть забора разобрана, снег сметен в сторону, земля разрыта, а Йошка со своим корешом Тарцали старую акацию выкорчевывают. Мать Гоза тут же, в воротах стоит, разговаривает с соседкой. И так вдруг стыдно стало Марике, что пришла она сюда. Подумают еще, мол, затем явилась, чтобы с Йошкой, бессовестным, встретиться.

«Позовут, остановлюсь, а не позовут, мимо пройду», — быстро решает она и, подойдя к дому, лишь голову слегка поворачивает. И бросает на ходу: «Добрый день».

Йошка, в яме стоя, корни разбивает киркой; лишь услышав голос Марики, поднимает голову. И от удивления даже на приветствие ответить не может. Сев на край ямы и кирку меж колен поставив, глядит вслед удаляющейся Марике. Тарцали же теперь лишь заметил, куда это смотрит его кореш с таким мрачным видом.

— Позвать ее, может? — спрашивает сочувственно.

— А! Если она сама замечать не хочет… — говорит Красный Гоз и знает, что говорит неправду. Но сейчас неправда для него куда легче, чем правда.

Больно и стыдно Марике: зачем только она сюда шла? Зачем верила, глупая, словам его подлым? И как же ее угораздило — полюбить такого парня! Мошенника, проходимца, негодяя бессовестного. Ну ладно, свет на нем ведь клином не сошелся. Еще отольются волку овечьи слезки, настанет и для него черная пора… И идет, бедняжка, домой, словно побитая.

Нежданно пришла оттепель. Кручинятся по стрехам желтые сосульки, в садах сквозь осевший снег проглядывают, дыша сыростью, старые зерновые бурты, на полях черные гребни осенней пахоты проступили. Только наметенные во дворах сугробы по-прежнему сияюще белы. Синий дым кудрявится над трубами; желтым парком курятся за хлевами навозные кучи. Небо на востоке отливает лиловым, на западе — красным; но краснота эта — несвежая, тусклая, как на лежалом яблоке. Синицы прыгают по кустам, на окна косятся, — глаз у них острый, любопытный. Ребятишки вдоль садов бродят стайками, вырезают дудки из высохших стеблей болиголова. Сделают дудку и, подняв лицо к небу, глаза зажмурив, дуют на разные голоса. Далеко разносятся протяжные звуки — будто путники перекликаются, бредя в пустынной степи.