Пал Сабо - Пядь земли

Уже и то удивительно для многих, как это могут Гозы столько скотины держать да птицы. И земли-то у них, почитай, с гулькин нос, и заработки не ахти какие — а вот поди ж ты… Кое-кто и в глаза им это говорит. А старая Гозиха таким отвечает, что секрет, мол, тут простой: надо, чтобы одна животина другую содержала, вот и все…

Странное объяснение. Непонятное. Но что делать, если не умеет она по-иному сказать…

Марика, правда, говорит так: мол, в хозяйстве не то главное, сколько скотина корму получает, а то, как получает.

Тоже, конечно, объяснение. Да и из него трудно понять, в чем тут секрет.

…Марика молоко процеживает на крыльце, напевает что-то про себя. А сама прислушивается, чем там двойняшки заняты. Так уж человек устроен, что, если нужно, может сразу несколько дел делать… Течет молоко в жестяную воронку, оттуда — в ситечко, оттуда — в горшок. Пустеет подойник, и кончается песня, убегает, как вода. Чтобы тут же началась другая песня, другое дело пришло на место прежнего. Марика, собственно говоря, не голосом поет: ее голос хорош для зова, для ласки. И не годится для того, чтобы себя перед другими показывать. Скорее душой поет она одну песню за другой. Песни эти для нее — как девичьи платья, девичьи воспоминания. Пусть, может, и изнашиваются платья со временем — а воспоминания не тускнеют, не протираются. Взгляд ее обращается к хлеву. Муж идет оттуда к крыльцу.

— Напоил? — спрашивает его Марика.

— Напоил. Рози два ведра выпила, Борка — одно.

— Ну и славно… — заключает Марика, мысленно видит она всю скотину, видит свежую подстилку, ясли, хлев… Видит теплые коровьи глаза, которые, стоит открыть дверь, смотрят на нее благодарно и понимающе. Видит она рыжее пятно на спине Борки, похожее на попону, видит, как молодая корова сует морду в ясли, сено нюхает. У теленка — белесые ресницы порхают вверх-вниз, словно воробьиные крылья; нос у него — свежий и влажный, как зеленый чеснок. Такую скотину можно ли не любить?

У поросенка пятачок тоже влажный, блюдечком; на спине — полоски, похожие на те палочки, которые выписывала она в школе на грифельной доске. А еще такими бывают молнии летом, на горизонте. У гусей глаза — круглые, блестящие, словно драгоценные камушки, а их белое оперение заставляет думать о каких-то волшебных озерах, снежных горных вершинах… Цыплята же, плотной стайкой кочующие по двору, напоминают бесцельный бег облака в поднебесье.

Кудахтанье наседки тоже звук, милый сердцу. А верность, что светится в собачьих глазах? Такую верность цыганки любят предсказывать бабам на своих засаленных картах…

— Сколько надоила? — спрашивает Йошка.

— Четыре литра. Да вчера вечером три, это семь. Видно, много у нее молока.

— Стоит овчинка выделки, Марика. Скормить бы ей немного овса… — и задумывается Йошка. Серьезные мысли занимают его нынче. Если б две дойные коровы были у них, мог бы он отвозить молоко в лавку… Хорошим подспорьем стало б это к заработку землекопа… Да и нельзя всю жизнь быть землекопом. Для этого и родиться не стоит. За молоко бы выручать что-нибудь, да земля бы чуть больше родила… Ну а гусей держать — чистая выгода. Вот и в прошлом году — благодаря гусям они выкарабкались.

Прошлой осенью договорился Красный Гоз с братьями, что дом за собой оставит. Три брата у него, и выплатит он им по сто двадцать пенгё каждому. Кое-что было припасено у Йошки, да прошлым летом он неплохо заработал, а все равно не хватило. Мог бы, конечно, в банке взять ссуду под хорошего поручителя; да где он — хороший поручитель-то? К тому ж покупка дома — такая трата, от которой никакой выгоды нет. Ни урожая не дает дом, ни процентов. Ломает голову Йошка Гоз, как выйти из положения.

— Слышь-ка, Йошка, — говорит как-то утром, застилая постель, Марика. — Я вот думаю… чего я таскаю с места на место эту кучу подушек? Дочери не скоро вырастут да замуж выйдут, до тех пор соберу я пера вдоволь. Словом… — не смеет дальше говорить. Да и нет нужды. Муж и так поймет.

Дело в том, что Марикины родители, хоть и бедны были, а приданое ей дали, как полагается. Почти как если б была она дочерью крепких хозяев. Так что достались Марике две хорошие перины, шесть парадных подушек, да две на каждый день, да два тюфяка. Все с хорошим гусиным пухом.

Целое состояние это, хоть и небольшое. Конечно, если в деньги перевести.

Марика еще в таком роде высказалась: мол, спят они и так хорошо, им и соломенный тюфяк подойдет… Так что зачем дорогой пух зря мять?.. Тут и Гозиха в разговор вступила.

— И верно. А мне в голову, старой, не пришло. У меня ведь шесть подушек есть — на что они мне? А летом снова пуха наготовим. А потом еще… Так и пойдет.

Пух как раз в хорошей цене был, евреи-скупщики друг у друга его перехватить старались, по одиннадцать пенгё платили за кило. Так что Гозы неплохо заработали. Постель, конечно, не такой пышной стала, да это еще можно пережить. Спать-то можно, а чего еще надо человеку! И деньги появились в кармане.

Правда, еще землю надо было выкупить, да это уже легче было: потому что Гозиха немного за нее уже внесла. Да и все-таки другое дело, если государству ты должен: государство потерпит, не то что братья…

Так что есть у них теперь три хольда выкупной земли — выплачивай как можешь… Конечно, за это еще и мать содержать нужно, пока жива. Значит, до самой смерти. И содержать не скупясь, иначе плохо будет. Это братья Красному Гозу заявили. Особенно старший, который и сам два года мать кормил, да она у него не выдержала. Сказала: пусть отселяется, а то она сама сбежит.

Словом, постели стали не такими высокими, да зато деньги появились кой-какие. Йошка старую телегу купил, ярмо заказал; теперь, как только можно будет, запряжет коров. Станет хоть бедным, да хозяином. Как тысячи других мужиков.

Хорошо началась его семейная жизнь, хорошо и идет пока — надо только с умом жить, чтоб не испортить.

Строительство пруда он еще решил использовать, пойти землекопом. А осенью поставит коров под ярмо.

Все это он обсудил с матерью и с Марикой. Как и все, что собирался делать.

Разговоры эти идут по вечерам, в то время когда солнце уже спряталось, а лампу рано зажигать. Мать устраивается на припечке, Марика двойняшек кормит. Сначала Марию, потом Эржебет. А в следующий раз — наоборот. Йошка на лавке пощипывает свою бандуру; окна — синие, будто краской нарисованы; на губах у Марии молоко пузырится. Молочный запах растекается по дому, как цветочная пыльца по лугу в безветренную погоду. Запах этот похож на аромат подсохшего сдобного калача, испеченного на рождество. Звенит бандура, выговаривая нехитрую мелодию, что пряталась в струнах, как в былые времена — разбойник в лесу. Плачут струны по ушедшим хорошим дням.