Пал Сабо - Пядь земли

Ох, Габор, Габор. Будь ты проклят!..

Никогда не было у него перед женой никаких тайн, нечего было скрывать. А теперь… Недаром говорят: седина в бороду, бес в ребро. На нее, на законную жену, он и не смотрит уже. Хозяйство забросил… и до чего дошел: чужую бабу, эту мерзостную суку, на колени сажает!..

Нет ей места в этом мире, всем она — как бельмо на глазу: и Габору, и невесткам… сыновья, правда, не обижают пока… Да и защищать не защищают. И не видит она их целыми днями: все трудятся, трудятся, а придут домой вечером — только жены их и интересуют.

Ох, пропадет состояние, пропадет дом, который вместе лепили, строили… Да она до этого уже не доживет. Не хочет дожить.

Видит бог, она тут ничего не может поделать… Больно уж изменились времена, другой стала деревня. Что раньше грехом было, теперь и за грех не считается. Что добродетелью было — над тем нынче смеются. Бедные богатых не уважают больше, кричат, требуют чего-то — будто и мир для них был сотворен. И молодежь не такая, как в старое время… и внуки-то бог знает чьи… чтобы ребенок на седьмом месяце родился — слыхано ли такое? Да это бы еще куда ни шло… А Лили — не успела оторвать своего от груди, опять уж на сносях. Для того они столько лет копили, собирали, чтобы внуки потом по кусочкам, по крохам все растащили? А вообще-то… ей уж все равно. И ведь немного ей надо было: жить бы среди них спокойно. Да вот это-то ей и не дано…

Ревет. Так ветер плачет осенью на пустынном жнивье.

Идет вниз по склону вдоль кукурузных полей; солнце печет сквозь вялые, обвисшие листья. С метелок пыльца слетает облачком, садится ей на платок. Господи! Вот и этого она не увидит больше. Как цветет кукуруза. Не увидит, как высохшую, измученную землю смочит наконец благодатный дождь, не увидит туч на небе, радугу после дождя. Ничего не увидит. Потому что пришла она сюда помирать… не вернется больше домой.

Садится на меже, под кукурузой; в одну сторону посмотрит — видит садящееся солнце, в другую посмотрит — видит, как граница солнечного света скользит все ближе и ближе, словно туман. Или как ветер. Сорняки на меже оживать начинают к вечеру.

Великая тишина сходит на нее, будто сон. Или словно голубиная стая, садящаяся на крышу с мягким, теплым шелестом. Старые, натруженные кости ее отдыхают, а вокруг кукурузные листья пускаются в пляс. Закрывает она глаза, чувствует, как вечер опускает на нее легкое свое крыло. Одно крыло. Потому что второе колышется где-то там, в бесконечности.

Умирать притащилась она сюда, на эту землю, в которую по капле ушла сила ее и молодость. Каждый взмах лопатой — это крохотная улыбка, капля крови, кусочек ее плоти. Так постепенно и израсходовала она все за долгие годы, всегда в работе, в заботе. Ничего у нее не осталось; лишь слез немного да старые, кривые кости. Была молодой, красивой, тело было тугим, упругим, как земля весной; горячая кровь трепетала под кожей, как пыль над пашней, когда дунет теплый ветер; все прошло. Осталась одна-одинешенька, со старостью своей, со своим горем. Как ободранный ивовый куст при дороге.

Кузнечик пиликает где-то совсем рядом; слушает она его и ничего больше не слышит. Только немудреную его песню. Солнце село; дальние деревья, кусты словно медленно расплываются в сумерках; первая звезда сверкнула на западе, а так небо везде желтое, сухое. Возле деревни пыль тянется белым пологом. Комары отчаянно плачут вокруг; на соседней делянке прошелестел кто-то: змея или еж. Бог знает кто. Птица вспорхнула; вечер тянет за собой густую тишину. Тишина рождает еще тишину; в деревне торопливо звонят отбой… и в это время всадник отделяется от деревни, скачет в поле.

Ферко это. Мать поехал искать. Он — сюда. Геза — в другое поле. Уж полночь пришла, когда нашел Ферко мать в кукурузе. Спит она; слюна тянется изо рта на траву.

— О, мама… зачем вы сделали это, мама? — гладит он ей плечи, берет под мышки, подымает.

Старуха садится, всхлипывая, трет глаза кулаками, будто ребенок маленький. И опять начинает реветь, хоть и чувствует, что очень это хорошо — жить, быть на свете.

— Не плачьте же, мама… — гладит ей плечи Ферко, встает. Поворачивает коня в кукурузу, потом ложится на землю, рядом с матерью. Берет в рот травинку и тоже, как мать, смотрит на звезды и ревет.

Красный Гоз черпал воду журавлем да ведром; старый Чер попробовал двумя ведрами воду таскать, в руках. А умней всех оказался Косорукий Бикаи. Вышел к вечеру в поле, уселся на дамбе, посмотрел влево, вправо; а когда поденщики разошлись с прудов, взял в руки лопату. Острием аккуратно наметил ровную линию поперек дамбы. Рядом — вторую. Вот выроет небольшую канавку и до утра будет пускать по ней воду, а утром зароет. Солнце пригреет — никто и не догадается, что ночью здесь вода текла из канала. А догадается кто — пусть себе. Лишь бы никто не увидел… Ведрами воду таскать — ищите дураков. Он проще сделает. У него здесь хольда полтора кукурузы, до утра напоит их водой… а там пусть приходит дождь, когда хочет. Уж он-то не будет его вымаливать…

Даже после захода жарко было, а потом вдруг посвежело. Без всякого перехода. Пыль плавала возле деревни плоскими, узенькими, зыбкими облаками; в полях же чистым был воздух. Вечерняя звезда на западе светила так ярко, что свет ее словно каплями лился на землю. Лился на разморенные, истомившиеся поля, на кукурузу, съежившуюся от жажды… Косорукий Бикаи потоптался немного в нерешительности, потом-таки вонзил лопату в дамбу. Первый ком земли выбросил торопливо, а дальше копал уже медленно, с оглядкой. Когда под лопатой стала проступать вода, он уже ясно знал, чувствовал, что здесь, сейчас вот, соединятся, сольются два мира. Один — богатый, налаженный, прочный; другой мир — безнадежной нищеты. Что будет, когда они встретятся? Бог знает… Одно ясно Косорукому Бикаи: такой, как он есть, мир этот для него не годится, не подходит…

В деревне звонили отбой, когда вода помчалась по склону дамбы, будто заблудившееся, вспугнутое животное.

Колокольный звон выплыл в поле… ничего в этом нет особенного. Не умещается в деревне, просится наружу…

— Звонят, — говорит мать Йошки Гоза; пересыпает в переднике фасоль, зевает. Наклонившись вперед, облокачивается на колени и, положив голову на руки, глядит на луну, которая только что на конек крыши соседской вскарабкалась. Вся семья Красного Гоза сидит во дворе, перед домом. Такая жара стояла нынче, что страшно и подумать в постель ложиться.

— Звонят… Не лечь ли, а то ведь светает скоро, — отзывается Красный Гоз; первые слова говорит за все время, как сели они здесь после ужина.

— Знаешь, Йошка… У меня нынче весь день какое-то чувство… сама не знаю какое… — тихо говорит Марика, ссыпая очищенную фасоль в передник свекрови. Теперь и она смотрит на луну затуманенным взглядом.