Пал Сабо - Пядь земли

— Хочу у вас узнать… скажите, вы продавали старые телефонные столбы?

— Кому?

— Неважно кому. Важно, продавали ли кому-нибудь…

— Неважно? Как это неважно? Дело в том, знаете ли… — Марцихази смотрит задумчиво на полицейского. Зима, мерзнущие мужики, тепло от горящих поленьев, что нарублены из телефонных столбов… да нет, вряд ли, линия ведь в исправности. — А что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, вот только…

— Ну и хорошо. Не будем беду накликать, беда сама придет. Продавали мы столбы, еще летом и осенью. Потому я и спрашиваю — кому.

— Красному Гозу. Йожефу Красному Гозу.

— А он что говорит, когда купил?

Опять неладно, опять не так он начал, черт подери…

— Он говорит… осенью купил, — может, хоть здесь вылезет шило из мешка.

— Ну и обманщик! Не могут эти мужики не соврать. Неправда: летом он их купил.

Так… значит, верно: на почте все-таки купил. Стало быть, и этот след оборвался. Опять придется с самого начала начинать. А ведь как хорошо было пошло все. Уцепился за дрова, а вытянул и кур, и все, что в деревне пропало за последний год… То есть хотел вытянуть, да не вышло… Снова шагают полицейские по улице.

Оживленной стала улица: ходят люди туда, сюда. Больше все бабы. У каждой под мышкой курица, а то и две — для свадебного стола. Некоторые детишек снарядили или стариков — кур отнести. Сидят куры под мышками притихшие, только перья на шее взъерошены.

А у Тотов — работа в разгаре. Четверо-пятеро баб щиплют кур у колодца. Рядом — миски, тазы, горячая вода в ушатах; то одна, то другая обмакивает руки в воду: хоть мороза и нет, а все ж деревенеют пальцы. Вдова Пашкуй восседает среди них царицей, кур, цыплят щупает.

— Кто это недоростка такого притащил? Ишь ты, чистый воробей, — берет она какого-то хилого цыпленка.

— Этого? Должно быть, как его… Макра, — отвечает ей Агнеш Киш, жена старшего брата Тарцали; она, конечно, понятия не имеет, кто цыпленка принес, но с Макрой они давно не ладят — а недруга хоть за глаза уколоть, и то радость.

— Чтоб он ей поперек горла встал… — сердится вдова. Окунает цыпленка в горячую воду, ощипывает проворно.

А вообще-то бабы не скучают: только что кувшин горячего вина распили с добрым куском калача. Руки мелькают, работа спорится.

— Взгляни-ка, Мари, ладно будет? — вдова показывает ощипанную курицу молодой бабе, Мари Чёс. Та смотрит, глаза прищурив. Дело в том, что она и сама не знает, как ей быть, как вести себя. Хозяйка, Ракель, позвала ее на свадьбу главной поварихой; только видит Мари, что здесь вдова Пашкуй больше распоряжается, во все дела нос сует… Кто ж, однако, главный: она или вдова?

Если правду говорить, так никто вдову главной по кухне или еще кем-нибудь не назначал… Как-то уж так получилось; свахой она была, посредницей, ну и сам бог ей велел и дальше свадьбой заниматься. К тому ж у нее и котел для чиги брали. А теперь вот хозяйка сюда и не заглядывает: пусть управляются, как хотят.

Мари Чёс — хоть и баба, но другим не чета: в гимназии даже училась три года и замужем за Шандором Папом, сыном старого Яноша. Баба она из себя видная — особенно сейчас, в подоткнутой юбке. На ногах, правда, сапоги, только одеты они не как-нибудь, а на шелковые чулки, и голенища сзади на добрую пядь разрезаны, потому что иначе икры в них не умещаются. Знаменита Мари тем, что хорошо умеет готовить. Оно и не удивительно: все время у них господа столуются.

Муж ее, Шандор Пап, старше Мари лет на двадцать, но это ничего не значит, потому что мужик он на редкость крепкий. До прошлого года он писарем служил в правлении, а потом вдруг послали его на пенсию. Взяли вместо него образованного. Сына секретаря. Правда, сын этот по два года сидел в каждом классе гимназии, с грехом пополам до седьмого дотянул. Да ведь и ему, бедняге, жить надо; к тому же, говорят, в скором будущем каждому писарю придется иметь аттестат. А Шандор Пап гимназии не кончал, читать-писать в армии научился. Но научился, правда, так, что позавидуешь. Почерк у него — прямо епископский. А читает бегло и два года назад на спор выучил наизусть все стихи и поэмы Шандора Петефи. И притом не только с начала до конца, а и с конца до начала. А это, если вдуматься, дело не такое уж легкое. Поспорили они с Чубачеком, недоучившимся ветеринаром, на две бочки пива, и выиграл Шандор свои две бочки глазом не моргнув.

Деревню Шандор Пап знал лучше, чем собственную ладонь. Помнил, кто где живет, какая у кого скотина, сколько детей, сколько земли — и потому работу свою в правлении выполнял с быстротой невероятной. В поземельный реестр или там в книгу переписи скота ему и заглядывать не надо было: что хоть раз услышит или прочтет, то навсегда в нем останется. Только вот имущества он не накопил. И не потому, что, скажем, был он пьяницей неисправимым: хотя от вина не отказывался, чего греха таить, но в голову оно ему никогда не ударяло. Разве что быстрее начинал говорить и декламировать стихи Петефи. Так по крайней мере те болтали, кто его слышал в такое время. Теперь он живет на то, что санитарным инспектором служит, мясо проверяет; а с тех пор, как нет в деревне врача, еще и заключения о смерти выдает. Раз Шандор Пап про кого сказал, что тот помер, можно быть спокойным: точно помер человек. Только со старым Торни случилась у него в прошлом году осечка.

Было старому Торни девяносто шесть или девяносто девять — никто толком не знает, даже священник, даже секретарь правления. Короче говоря, в один прекрасный день стучат Шандору Папу в окошко.

— Господин Пап, приходите скорей, дед мой помер, — говорит кто-то с улицы.

— Кто там? Чей дед? — спрашивает Шандор, а сам уже сапоги натягивает. И вскоре идет по улице с внуком Торни и старухой Бодижар, которой и самой лет уже немало.

Старый Торни на постели лежит, руки на груди, как полагается. Пощупал его Шандор Пап и говорит: «Отошел. Можно панихиду заказывать». Семья все сделала, что нужно, и со священником уже договорилась; священник звонарю наказал, чтобы отзвонил за упокой торжественно. Не потому, что покойник богатым человеком был, а потому, что был он примерной набожности.

Ну, звонят утром в колокола, во все три. «Старый Торни помер, — говорят в деревне, — славно пожил, господу в угоду, дай бог всякому». Столяр мерку с покойника снимает, цирюльник у дверей притулился, очереди ждет, мужики стоят с печальным видом, бабы перешептываются — и тут старик подымает голову и говорит:

— О-ох… и чудной сон мне приснился… к дождю, видно.

Нынче старому Торни больше ста, жив он и здоров. Так что… попал Шандор Пап пальцем в небо, что скрывать. Но… эх, если б сейчас кто-нибудь помер…

За свидетельство о смерти полагается Шандору Папу пятьдесят филлеров, за обследование мяса — восемьдесят филлеров. Кроме того, в месяц получает он двадцать пенгё — надзирает за бойней. Словом, прожить можно, хоть и выставили его из правления. Да и пенсия идет — что-то около сорока пенгё. А еще поручили ему присматривать за часами на колокольне, и за это получает он четыре центнера пшеницы в год…