Пал Сабо - Пядь земли

— Все равно заходи. — Илонка оглядывается: есть ли кто-нибудь на улице. Хорошо, если бы кто-нибудь увидел их вдвоем, чтобы завтра вся деревня об этом знала. Этим бы Илонка только крепче привязала к себе парня.

В хате темно, но на скрип двери зашевелился на своей постели старый Киш.

— Ты, Илонка?

— Я… и Йошка со мной, — отвечает Илонка, зажигая спичку. Старик кашляет, потом поворачивается к стене.

Впервые Красный Гоз оказался у Илонки так поздно, после полуночи, и есть в этом что-то удивительное, волшебное. Даже хата словно бы изменилась, не такая, как всегда. Все стало другого цвета и другой формы: печь — белее, а белая занавеска — словно бы желтоватая, как чайная роза. Илонка ходит по хате; Красный Гоз видит то ее отражение в зеркале, то тень на стене. Вот дверцу шкафа открывает Илонка — с таким видом, будто подарок припасла там для Гоза.

Прячется она за дверцу, шуршит одеждой и потом выходит в белой кружевной юбке, в легкой неяркой блузке. Берет парня за руку, тянет его к комоду; оттуда, из-за комода, не видна постель, где спит отец, и тень туда падает от спинки кровати.

— Любишь меня хоть немножечко? — И Красному Гозу кажется, что в самом деле любит он Илонку. А почему бы ему ее не любить? Преданная, податливая, молодая, красивая. И что он такое нашел в той, в другой? В Марике? Дикая, как кошка, того и гляди царапаться начнет. Хорошо, если несколько раз позволила поцеловать себя за все время. А ведь что от девки требуется? Чтобы не была недотрогой, не фыркала, была бы ласковой, покорной… Красный Гоз торопливо старается вспомнить все, чем Марика не похожа на Илонку. И вот поди ж ты: чем больше недостатков он в ней находит, тем труднее ему не думать о ней. Сердясь на себя, хватает он Илонку и усаживает к себе на колени.

— Кр-кха, кр-кхха, — кашляет старик, снова переворачиваясь на другой бок. Что-то не лежится ему на одном боку.

— Тс-с… — пугается Илонка, ладонью закрывая рот парню.

Не очень-то весело сидеть неподвижно, да еще с таким грузом на коленях. Словно в быстрый поток, погружается Красный Гоз в неподвижность; только кровь буйно шумит в висках. А пальцы Илонкины бегают по лицу его, по усам, по шее, по плечам — не то гладят, не то сеть какую-то плетут… Лишь к рассвету смог Красный Гоз вырваться из этой сети.

За ночь серые тучи заволокли небо, закрыли звезды; снег уже не мерцает, не светится. Просто лежит, как всегда лежал. Идет Красный Гоз домой: и в жар его бросает, и в то же время дрожит он от холода. Втянув шею в воротник, усмехается криво; вдова вдруг ему вспомнилась. Останавливается, смотрит колеблясь в сторону Зеленой улицы — и, позабыв, где он, начинает хохотать во весь голос. Испуганно одергивает себя. «Эх, тетка Пашкуй… дьявол тебя забери…» Минуту-другую раздумывает, топчась на дороге; потом все же берет себя в руки и решительно направляется домой.

А вдова Пашкуй сама только-только вернулась от Тотов.

Что дверь на замок не закрыта, она, понятно, не удивилась: должно быть, Пирошка так оставила. Зато Пирошке пришел черед удивиться, когда утром, часов в семь, мать растолкала ее бесцеремонно:

— Пирошка, слышь, Пирошка… Вставай, солому у нас из сеней украли…

— Чего?.. — не соображает со сна Пирошка.

— Солому, говорю, украли, что я на утро приготовила.

Пирошка моргает и не отвечает ей ничего. Привстав на локте, поправляет подушку и опять ложится. Мать стоит перед ней, ждет, что та скажет что-нибудь, посоветует, объяснит — а Пирошка уже глаза закрыла и спит. Рот приоткрыт, словно бы на горячую кашу дует.

Видно, толку от нее не добьешься сейчас. Выходит вдова опять в сени.

И правда, соломы и след простыл. Даже пол подметен на том месте. Тут смотри не смотри, умней не станешь. Может, в полицию заявить или старосте? Ох, узнать бы, кто это был… чтоб его черти на этой самой соломе в аду поджаривали… Стоит вдова, задумалась — и вдруг кто-то громко чихает в пристройке.

— Ай!.. — вскрикивает вдова и вбегает в комнату. — Пирошка, Пирошка, да встань же скорей… — И трясет дочь изо всех сил.

— Что, что ты? — вскакивает Пирошка, сна уже ни в одном глазу.

— Кто-то в летнюю горницу забрался…

В эту минуту Пирошка чувствует себя большой, сильной, бесстрашной. Она не даст свою мать в обиду. Она покажет, как влезать в ее дом без спросу… Накидывает на плечи шубейку материну, ноги сует в туфли, утюг с подставки берет: кто бы там ни был, уж она угостит по голове… — и решительно идет в сени.

В летней горнице — теплый, сонный воздух, постель разобрана, на стуле — смятая одежда; посреди комнаты — легкие туфли, подальше — сапог валяется. Второй сапог стоит возле печки. На подушке — всклокоченная женская голова и рука голая, будто кто их туда взял и бросил как попало. Гезу Пирошка замечает не сразу: тот лежит валетом, головой к изножью. Что поделаешь, если он так привык. Еще когда с женой вместе жил.

Пирошка осторожно ставит утюг на плиту и тихо выходит. Молча зовет мать: пусть тоже зайдет посмотрит.

Входит вдова, а Пирошка остается в сенях. Видит, как мать нагибается, разводит руками и хлопает себя по бедрам, словно вдруг боль ей в колени вступила…

Наступил день свадьбы.

Тяжек этот день, словно камень; все зависит от того, кто как сумеет его вынести.

Утром, часов в восемь, по Главной улице шагает Янош Пап, в шубе, с кривой палкой в руке. То смотрит себе под ноги, думает о чем-то, то вскинет голову и заглядывает во дворы, в окна. Будто кого ищет. Шаркёзи идет ему навстречу — и загодя сходит с дорожки, к самому забору.

— Утро доброе, — говорит Янош Пап и смотрит на Шаркёзи с подозрением.

— И тебе доброе утречко. Куда собрался, свояк?

Янош Пап останавливается, шубу повыше поддергивает.

— Я-то? Хо-хо… Иду. Я знаю, куда иду, — говорит угрожающе.

Видно, что-то в самом деле произошло, если Янош Пап так заговорил.

Шаркёзи долго еще стоит у забора, будто ноги у него в грязь вмерзли. Перебирает, что с ним и вокруг него случилось за последнее время. Нет, вроде ничего такого он не сделал. Ну, мешок рыбы выловил в помещичьем пруду — так Янош Пап здесь ни при чем. Да сена телегу привез ночью, еще до снега, с лугов… из имения… так что все в порядке. Мужицкого добра он не тронет, это уж нет. Ну а господское…

Янош Пап уже далеко. Перед кооперативом парни стоят и подростки; тут он замедляет шаги. На одного смотрит, на другого: может, кто-то из этих?

— Эй, Тарцали, вас звали на свадьбу? — спрашивает у Имре Тарцали.

Имре удивленно смотрит на Яноша Папа:

— Звали, как не звать.

— Ну и как, пойдешь?

— Я-то? На карачках побегу, — говорит Имре и хохочет. И остальные парни регочут во всю глотку. Янош Пап сконфуженно отходит; эх, плохой из него сыщик. Да его последний воришка вокруг пальца обведет.