Пал Сабо - Пядь земли

Впрочем, те радости рядом с нынешней и вспоминать-то, наверное, даже не стоило — да уж как-то все нынче так славно, что Красный Гоз вроде и их заново переживает, и все-все, что в жизни было хорошего.

Старательно, словно время тянет, надевает жилет, потом пиджак застегивает. Карманы проверяет: все ли там лежит, что надо, или, может, не хватает чего. Зажигалка, табак, блокнот, карандаш… Кошелек. Стоит у припечка, цигарку скручивает и делает шаг. Закуривает. Потихоньку-потихоньку выходит на середину горницы, к столу — и тут уже поворачивается к постели, где спит Марика.

Сначала перину видит и подушки, мягкие волнистые бугры, словно сугробы снежные; и на снегу этом — рассыпанная копна черных волос. Спит Марика. Лицом к стене. Из волос лишь плечо выглядывает — больше ничего не видно…

— Я, сынок, печь затоплю, — шепчет мать, — чтобы завтрак готов был, когда встанет…

Красный Гоз только головой кивает, а глаз не отводит от постели.

В декабре, перед рождеством, светает поздно — в эту пору стоят самые долгие ночи. Но нынче тепло на дворе, небо чистое, ясное, и солнце, как встало, тут же в окно заглянуло. Лучи его по постели рассыпались, и от этого еще чернее стали волосы, еще белей и свежей плечо; теперь и подушка не сугроб уже, а сплошное сияние, в котором мягко покоится Марикина голова.

Кажется, солнечный свет чуть слышно шуршит, потрескивает, падая на постель ярким потоком. Тут еще в печи огонь запел теплым, ровным голосом. Открывается дверь: мать выходит по хозяйству. Скотина ждет на дворе: корова, поросенок, гуси, цыплята.

— Присмотри за молоком, — уходя, шепчет мать.

Сын опять лишь головой кивает в ответ.

И вдруг зашуршала перина, вздрогнули, зашевелились подушки — Марика поворачивает голову, открывает глаза. Смотрит на Йошку не мигая, словно никогда прежде не видела.

— О… это ты… — и садится. Встряхивает головой, волосы откидывает назад. Лицо у нее и всегда свежее, румяное, а теперь — словно маков цвет. Руки на перину уронив, немного вперед наклоняется, говорит:

— Что ж ты со мной не здороваешься, Йошка? — и по лицу разбегается улыбка, словно молитва.

Много хаживал Красный Гоз к Марике, но никогда не видел ни плеч ее, ни чего другого. Даже столько, сколько через волосы проглядывало минуту назад. И теперь видеть ее — такое счастье, что не умещается в груди. Словно прежде Марика лишь наполовину была сама собой и сейчас только, сидя в постели, руки положив на перину, стала настоящей, взаправдашней Марикой. Идет к ней Йошка, по пути натыкается на угол стола. Пустяки… На стуле возле кровати лежит подвенечное платье; он сбрасывает его на пол, берет Марикины руки, садится.

— Ну… значит, надо здороваться?..

— Конечно. Теперь всегда так будет… Потому что… теперь я твоя, хочешь ты этого или нет… — высвободив одну руку, обнимает парня за шею.

Далековато стоит стул, неловко сидеть Йошке. Тогда просто пересаживается он на постель, отодвинув край перины.

— Господи… не могу поверить, что ты здесь…

— И я. Вчера и мечтать не смела об этом. А теперь, утром… — Йошке немного грустно становится, потому что Марика убирает руку с его шеи, усаживается повыше. Мать тихо приоткрывает дверь — и закрывает снова. А Марика продолжает, где остановилась, — …теперь, утром, я уже здесь. У тебя. Теперь что хочешь можешь со мной сделать. Выгнать, побить…

— Глупая… что ты говоришь? Больше чтоб я никогда этого не слышал, ладно? — Йошка, потеряв вдруг всю свою решительность, несмело кладет руку на плечо Марике и, будто сам о том не подозревает, ведет по спине до пояса. Пальцы его цепляются за оборку, он стряхивает ее. И обнимает Марику уже по всем правилам.

— Я… встала бы, — говорит Марика растерянно.

— Ладно. Я тебе помогу, — охотно соглашается Йошка с загоревшимися глазами.

— Нет, нет… ты пока выйди. Хорошо? — и мягко гладит его по щеке.

— Выходить, пожалуй, я не выйду… лучше встану к окну. Ладно?

Но Марика не смотрит на него, только головой качает.

— Нет, нет, как-нибудь не так, потому что… надо мне встать…

— Ну ладно. Тогда я… — все торгуется Йошка. Марика вдруг замолкает, смотрит куда-то пристально, внезапно вскакивает, выбирается из перины и бежит к плите. Схватив кастрюлю, сдвигает ее на край плиты — в последний момент, потому что молоко уже поднялось над краями белым куполом. Трясет пальцами и, хохоча, оборачивается к Йошке.

— Про молоко-то забыли… Вот бы влетело нам…

Красного Гоза нынче какая-то сила переносит с одного места на другое. Теперь ему уже на кровати не сидится: встает и идет к Марике. А та делает шаг — и вот она уже по другую сторону стола. Йошка — бегом за ней.

— Киска-киска, поймай мышку… — хохочет Марика уже возле комода. — Кис-кис… — и проскальзывает у него под рукой. Наконец Йошка настигает ее в углу, возле кровати… тут Марика делает вид, будто вспомнила что-то важное, и обеспокоенно спрашивает: — Господи, а что ж я одену?..

Красный Гоз, поддавшись на уловку, идет к вешалке и снимает пальто Тарцали.

— Вот, хочешь пальто?

— Нет-нет, пальто, пожалуй, не надо… — а сама быстро ныряет в постель, перину натягивает до самого подбородка.

Йошка, забыв про пальто, снова идет к ней. Однако тут входит мать — сначала покашляв перед дверью, словно простуженная. Сын растерянно оборачивается к ней:

— Мама, а что Марике одеть? У нее здесь ничего нет из одежды.

— Одеть что? Найдем как-нибудь. Все будет как надо, не бойтесь. А ты пойди пока корову посмотри да дров наколи немного… Чтоб вас черти обоих побрали. Не могли по-человечески сделать…

Сев на край постели, треплет Марику по щеке:

— Эй, забодай тебя комар, слыханное ль дело — такое вытворять? Одному парню голову вскружила, другого в дураках оставила, всю деревню переполошила. Вот тебе, вот тебе! — шлепает ее под периной.

— Я не виновата, это все Йошка, он меня первый бросил…

— Ну, ему я тоже задам… ступай, ступай, чего рот разинул? Насмотришься еще, успеешь.

Идет Йошка, хоть и очень ему неохота. Словно бы взяли и выставили его за дверь. А мать права: скотину кормить надо; время ведь не остановится по такому случаю…

— Ну так, стало быть… С чего день-то начнем, а, дочка? — говорит мать, убирая у Марики волосы со лба.

— Я… я все буду делать, как… вы скажете… — отвечает Марика запинаясь. Не знает она, как ей теперь мать Йошки называть.

— Ты не стесняйся, зови меня мамой или матушкой. Как свою мать. Раз так оно вышло, значит, мать я тебе. Ну, как звать будешь?

— Матушка…

— Вот и славно, доченька, вот и славно. Стало быть, для начала я тебе одежду подберу из своей. Сватья придет, еще кто-нибудь — не встречать же тебе их в нижней рубашке; идет она к шкафу, к комоду, ящики выдвигает; Марика садится, ноги спускает с кровати. Сердце у нее переполнено какой-то тихой, спокойной радостью. «Господи, господи», — повторяет она, сладко потягиваясь.