Пал Сабо - Пядь земли

Проходит время — и каждый, глядишь, как-то устраивается. Лишь те еще мечутся, покоя не находят, кто вырос дома в сытости, довольстве, а женившись, оказался сам по себе, на собственном хлебе. Из хозяев, значит, вышел, а к бедняцкой доле привыкнуть не успел. Еще хорошо, что в парнях эти мужики с батраками водились. Постепенно приноравливаются, начинают понимать, что к чему и почем фунт лиха.

В поместье задумали нынче строить свиноферму; эконом уже и насчет рабочих договорился с Шандором Силаши-Кишем, знаменитым социалистом и предводителем местных землекопов. Так что в скором времени можно ждать заработков. А с заработком — и жизнь другая. Вот, скажем, Пишта Бан вино брал в долг у господина Берната на свадьбу… Не беда: подождет господин Бернат, пока начнутся на строительстве фермы земляные работы. Или вот Макра на черный костюм одалживал у крестного. Ничего, еще неделя, две, а там заработает, отдаст долг… Что еще? Хлеб, жир на исходе? Детишкам одеть нечего? Э, потерпят, пока встанут мужики на работу. Поросенка на откорм надо купить? Лишь бы в цене не подскочили поросята, пока идут земляные работы…

Словом, уж так надеются молодые мужики на этот заработок, будто вся их будущая жизнь от него зависит.

Однако так настроены только молодые. А кто постарше, те на какие-то особые изменения в жизни не надеются. Да они уж и привыкли, что все есть, как есть. Не всем богатыми быть, кто-то должен и в бедняках ходить. На том мир стоит. Главное, чтоб человек — богатый ли, бедный ли — человеком был. Как, скажем, трава, дерево, бутон или там, сухая ветка — всегда сами собой остаются, большие они или маленькие, в саду находятся или где-нибудь в поле…

Бежит время; не успеешь оглянуться, как звонарь на колокольне звонит уже для одного священника да для пустой деревни. Ну, еще для ребятишек, которые, болтая сумками, шлепают по пыльной дороге в школу. А взрослые все где-то в поле трудятся.

Погода стоит теплая, ясная, точь-в-точь как календарь предсказал; да еще ночью дождичек небольшой пролился. Так что воздух теперь — словно серебро, парком продернут, как мелким бисером. На повитухин двор заносит от Шойомов клок дыма. Доски потрескивают в заборе: намокли ночью, теперь просыхают. Дым проносится над двором, словно облачко пыли. Должно быть, подсолнечными будыльями топят. От такого дыма даже тени нет: пропускает солнце, как сито. Горлица жалобится на крыше; дрозд кричит у Шойомов на ореховом дереве, выговаривает: «чер-чер-вяк…» Так, во всяком случае, слышится Шойому. Этот Шойом — мужик с причудами, любит он птичий язык на человеческий переводить. К тому же в ссоре он с соседом, старым Чером; ходит теперь Шойом по двору и посмеивается. Еще бы: даже птица дразнит старого Чера.

Шойомы живут рядом с повитухой; а повитухин дом стоит прямо возле церкви. До прошлого года помощник секретаря жил здесь. Да очень уж ветхим стал дом, побоялся помощник секретаря в нем оставаться. Ну а повитухе сойдет. Подлатать, конечно, надо его немного… а вообще-то не так уж он еще плох. Если бы у каждого мужика такой дом был! Так рассуждает староста Ференц Вираг, а уж он-то знает что к чему.

Летними утрами лежит на повитухином дворе тень от колокольни. Словно ночевала здесь. Колокольня — высокая, добротная, это сразу видно. Старики говорят: она бы куда выше была, если б добрая треть ее не обвалилась в свое время. Другие возражают: не треть обвалилась, а рухнула вся колокольня, целиком, только-только ее возвели. Каменщики весной стены выкладывали, уж и маковка была готова, как однажды утром задул с севера резкий, пронзительный ветер. Спрятались каменщики внизу, на южной стороне, сало жарить стали. Жарят они, жарят, и вдруг — трах! Была колокольня — нет колокольни: как стояла, так и упала. Прямо через костер, через каменщиков. И дивное дело: все целехоньки остались. Даже костер не погас. Только кирпичи пришлось собирать чуть ли не с околицы… Вот как рассказывают старые люди.

Говорят еще, что, когда маковку подымали, большое несчастье случилось. В те времена был такой порядок, что плотник-подмастерье мог стать свободным мастером только после того, как выдержит испытание — поставит маковку на колокольню. Ну ладно, подмастерье, значит, наверху сидит, а внизу народ маковку подтягивает на канате; канат через блок перекинут. Подмастерье кричит сверху, командует, что делать.

Идет маковка вверх, идет вся в хоругвях, в лентах. И все было в порядке, пока она доверху не дошла.

— Мастер, в которое гнездо вставлять? — орет вдруг подмастерье во всю глотку.

— Эх, пропало дело, раз он вместо одного гнезда много видит, — печально машет рукой мастер. Только он сказал эти слова, молодой плотник уж и летит. Так в лепешку и разбился.

А есть и такие, кто утверждает, дескать, парень тот не разбился, потому что упал на одного еврея. Еврей помер, конечно, а вдова его на плотника в суд подала. И вынес суд решение: пусть вдова влезет на колокольню, а парень внизу встанет, и пусть она на него сверху прыгает, потому что написано в библии: око за око, зуб за зуб…

Ну, как бы там ни было, не все ли равно! Теперь не узнаешь, что в старых легендах правда, что ложь. Важно, что колокольня стоит, вот она, у всех на виду, и по утрам медленно тянет по двору свою тень. Словно огромное покрывало волочит.

Шара Кери, повитуха, в ярком цветастом халате выходит на крыльцо, на колокольню смотрит. Одиннадцать часов. «Пора бы уж ему прийти», — думает. Старосту ждет она сегодня к себе. Ференца Вирага. Ведь шутки шутками, а с этой халупой надо что-то делать. А то в один прекрасный день рухнет и придавит ее, как мышонка… Медленно сходит она во двор.

Двор, как у всех бобылей, травой зарос. Когда прежние жильцы траву сеяли, говорили, дескать, это английский мятник. И вот поди ж ты: вырос этот английский мятник и оказался простым бурьяном.

Ходит Шара Кери по траве; ветерок, залетевший из сада, играет полами ее халата. Увидел бы ее сейчас кто-нибудь, то-то глаза бы вытаращил: нету под халатом ничего, кроме голой кожи. Ну, и еще полосатых купальных трусиков. На ногах у Шары Кери — красные сандалии, из них большой палец выглядывает. Розовый. Будто покрашен. Смотрит она на улицу: никого. Только мальчишка какой-то бросается бежать от забора: в щель, наверное, подглядывал. Но где же все-таки староста? Зевает повитуха. Заходит в кухню, выносит оттуда плетеное кресло, подушечку. В кресле — книга; ставит Шара Кери кресло на веранду, в тень от стрехи, усаживается, читает.

Обложка у книги тоже красная; на ней написано: «Ван Вехтен. Негритянский рай». Еще в Мезётуре взяла она почитать книгу в кооперативной библиотеке. Да кто же в наше время книги возвращает! Книга — она на то и книга, чтобы ее читали. Буквы, словно иголка на полотне, одна за другой пробиваются в сознание; читает Шара: «О, как божественно двигала она животом! — воскликнул Говард с восторгом и запел. Пел он песню, которая начиналась так: «Не думай, что буду я твоею в первую ночь, не думай, что буду я твоею в первую минуту».