Пал Сабо - Пядь земли

Вдумчиво, не спеша, читает Шара Кери; черные фигуры с лоснящейся кожей мельтешат вокруг нее, как блохи. Время от времени встревоженно поднимает она глаза, видит белый солнечный свет; смотрит и на свою кожу… нет, все в порядке. Здесь все белое… в книге ж — все черное: и тела, и души, и печаль.

Тихо во дворе, тихо на улице, в деревне. Только дрозд все поминает старого Чера, да кошка шуршит камышом на крыше сарая, за воробьями охотится. Вот и все, что происходит вокруг. Если не считать того, что Ференц Вираг, староста, в этот самый момент повернул на Главную улицу возле кооператива.

Ференц Вираг — в старостах второй год; мужик он крепкий, зажиточный. Правда, состояние свое нажил он недавно. И нажил его, так сказать, в два приема. Дело в том, что девять лет назад во время парламентских выборов был он вербовщиком голосов. Причем на стороне правительства. А четыре года назад, когда опять свалились на деревню выборы, он уже за оппозицию хлопотал. «Понял я, друзья мои, где правда», — приговаривал он, обходя мужиков с подписным листом.

— Апостол Павел тоже не сразу Христа признал, — радовались мужики и хоть по два раза готовы были лист подписывать. Кандидат, правда, провалился, да зато всего чуть-чуть ему не хватило, чтоб победить. А Ференц Вираг купил хольдов двадцать земли. На предыдущих же выборах всего около пятнадцати, хотя агитировал за правительство руками и ногами. Ну да что там: правительства, выборы — дело ненадежное, преходящее; не было пока что ни одного правительства, которое рано или поздно не ушло бы в отставку, и не было еще выборов, на которых кого-нибудь выбрали бы в парламент или еще куда на вечные времена. Только земля остается вечно. Она в отставку не уходит. Люди вот, правда, бывает, бросают землю — да в этом чаще всего ни они, ни земля не виноваты.

С тех пор как Ференц Вираг занялся политикой, стал он водить знакомство с господами. Одни с ним по-свойски, по-приятельски обращались, на «ты» переходили; другие, кто пообходительнее, даже господином его называли. Неудивительно, что Ференц Вираг среди них основательно пообтесался. Правда, если на внешность смотреть, так от других мужиков отличает его разве что галстук. Некоторые говорят, что он даже ночью в галстуке спит. Дескать, если он его развяжет, то завязать потом ни за что не сумеет. Ну, это, наверное, так болтают, от зависти. Мужик он крупный, высокий; ходит немного ссутулясь. Завистники и на это находят что сказать: мол, совесть его грызет, не смеет на белый свет с поднятой головой смотреть.

Живет Ференц Вираг бобылем: с женой развелся четыре года назад, после выборов. А по какой причине развелся — один бог знает. Люди разное говорят. Кое-кто, например, утверждает, будто жена его снюхалась с уполномоченным, господином Фуксом. Да вряд ли это могло быть, потому что господин Фукс внешность имел на редкость гнусную. Лоб у него был плоский и низкий, подбородок узенький. Глаза не впереди были, а как бы с боков, будто у рыбы или, скажем, улитки. Огромные уши торчали в стороны; а под мышками всегда таскал он два портфеля. Короче говоря, никто ничего определенного сказать не может; факт тот, что развелся Вираг с женой. Дал он ей клин земли да за дом выплатил, что полагалось. Потому что дом общей собственностью был. С тех пор живут оба, как знают…

Выходит староста к кооперативу, а оттуда, из лавки, как раз появляется Янош Багди.

— Куда, куда, кум? — спрашивает Багди.

— Иду вот, кум, проведать эту нашу повитуху — не украл ли ее кто ночью…

— Так-так, кум. Так-так. Да сами-то, кум, смотрите не украдите ее! — смеется Янош Багди.

— Стар я, кум, для таких проделок. Лет двадцать назад еще куда бы ни шло…

— Стар? А знаете, кум, какая пословица есть на этот счет?

— Что за пословица?

— Седина в бороду, бес в ребро. Хе-хе-хе-хе, — смеется Янош Багди, а сам в это время вспоминает господина Фукса. Да уши его. Да два портфеля. И вспоминает бывшую жену Ференца Вирага.

— Э-эх, кум, где уж нам? О другом пора думать, — отвечает Ференц Вираг с кислым видом и нос морщит. Оглядывается по сторонам. — Ну, так я пошел. Посмотрю там, что и как, — руку подает, и расходятся они в разные стороны.

Шару Кери совсем закрыла тень от стрехи. Голова на грудь упала, руки свесились по сторонам: видно, сморило ее чтение. «Негритянский рай» на земле валяется. Одним словом, спит повитуха. Вдруг вздрагивает, открывает глава и часто мигает, глядя на стоящего перед ней старосту.

— О… это вы, дядя Вираг? А я вот заснула… — и встает. Потягивается сладко. Халат на ней расходится, как кожура на луковице. С сухим шелестом. А Ференц Вираг уж и так некоторое время не может глаз оторвать от купальных трусиков… теперь думает он, что она, может, вовсе и не спала, просто притворялась. Краснеет староста, отводит глаза. Смотрит на замызганный календарь на стене.

— Почему бы вам другое что на себя не надеть? — спрашивает, стараясь говорить сердитым голосом. Но где там сердито: вообще еле-еле говорит, потому что кадык у него подскакивает сам собой и горло пересыхает.

— А зачем, дядя Вираг? Тепло ведь. Вам что, не нравится? — и подымается на цыпочки. Руки упирает в бедра.

— Нравится-то нравится, да только… — в смущении лезет Вираг в карман. Потом приходит ему в голову, что сейчас он как староста должен бы укоризненно вздохнуть. Вздыхает и по одной-единственной ступеньке поднимается на веранду. Шара Кери бежит в кухню, выносит второе кресло.

— Садитесь, пожалуйста, — говорит. И сама садится. Но тут же вскакивает, поближе придвигает кресло.

Усаживается Ференц Вираг, но чувствует себя очень неловко: на завтрак ел он сало с луком и теперь боится дохнуть в сторону повитухи. Говорит, а сам старается в себя воздух втягивать.

— Вот, значит, пришел я, хочу посмотреть на этот сарай. Что тут можно поправить, что нельзя. Я думаю, пусть старый Сильва укрепит две-три балки на чердаке… — и теперь, как по дороге сюда, думает он про балки. И про чердак. Про то, что вот поднимутся они туда, поговорят…

Смотрит она на него, улыбается:

— О… мне все равно, делайте, как хотите, дядя Вираг. Я не боюсь… Пусть как-нибудь ночью все возьмет и развалится. Подумаешь, беда… Одной бабой больше, одной меньше…

— Что вы, что вы, не думайте такого. Поправим мы вам дом, еще как поправим. Давайте, что ли, посмотрим… — вскакивает староста. Идет к лестнице на чердак, И поднимается не оглядываясь.

Что скрывать: идя сюда, думал Ференц Вираг про повитуху то, се. Грех, мол, такую бабу в одиночестве оставлять, чтобы увядала она, как цветок без пчел… И теперь поднимается он на чердак, а сам ждет, что вот и она сейчас двинется за ним. Мыслями, как веревочкой, тянет ее за собой. Вот он уже наверху. Глух, неприветлив чердак, как старый Чер. Прислушивается: нет, не стучат по лестнице красные сандалии. Слоняется Ференц Вираг по чердаку как неприкаянный, балки ощупывает — словом, тянет время. Будто и в самом деле чердак осматривает. Придет, не придет?.. Бегут минуты; пора и спускаться. Да, черт побери, с ней, видно, каши не сваришь… Повитуха стоит на крыльце, уже одетая, на ногах туфли, но по-прежнему без чулок. Юбка колоколом колышется на ней от каждого движения.