Пал Сабо - Пядь земли

— Смотрите, Ленке. В картине суть — это… — объясняет он немного снисходительным, учительским голосом: Ленке же с возрастающей неприязнью глядит ему в рот. На золотой зуб, желтый, будто эконом дыню ел и рот потом не прополоскал. Даже языком не облизал. А на деснах у оснований зубов видны какие-то красные пятнышки. Золото — желтое, десны — бледно-розовые, пятнышки красные… противно смотреть. Есть цвета, которые никак друг с другом не сочетаются. Вот как здесь. Хочется ей сказать, чтобы он пошел, прополоскал рот… а он все говорит и говорит. Все, что придумал сегодня, вчера или даже раньше; а больше — что читал о живописи. Все выкладывает. Чтобы не пропадало, значит. — В эту чудесную гармонию врывается светлая радость, излучаемая из окошек буржуазного домика на сад, на яблони. Взгляните-ка, Ленке, с этой стороны.

— Да, я вижу, вижу, — говорит Ленке и делает шаг назад. Стоит, неловко переминаясь. Стиснув колени. Словно ей кое-куда захотелось.

— Если взглянуть на эту картину через призму диссонансных настроений, нам обязательно бросится в глаза… — все толкует эконом. И Ленке не выдерживает, в муках начинает кулаком тереть глаз. А Енё Рац вдруг ощущает в себе что-то странное. Будто обнаружился у него какой-то стыдный недостаток, то ли телесный, то ли в одежде… И никто-никто об этом не знал: ни сам он, ни другие. А вот Ленке вдруг заметила… В страхе дергает он плечами, потом руками, ногами, животом. Все вроде на месте — но в порядке ли?.. «У Вас слабая воля? Хотите иметь железную волю? Сегодня же напишите по адресу: м-р Флоренс А. Каулес, 29, Бикон-стрит, Нью-Йорк…» — всплывает в сознании объявление предприимчивого американца. У него, у Енё Раца, воля и так сильная. Точно… У него все в порядке; наверное, это у Ленке что-нибудь не так… может, выйти ей надо… и вдруг, о ужас, чувствует он острую, колющую боль в глазу. «Ячмень!» — вопит в нем какой-то нечеловеческий голос, и он в страхе трет глаз костяшкой указательного пальца.

Но еще страшнее то, что Ленке хватается уже за второй свой глаз, словно хочет сказать, дескать, не этот, другой. Эконом тоже тянется ко второму глазу… — но тут перед домом заскрежетал автомобиль. Гашпар Бор приехал, адвокат.

— Пардон!.. — вспоминает откуда-то эконом нужное слово — и сразу успокаивается, вроде как мельники на мельнице бросают бабам: мол, кончилось ваше зерно, красавица, забирайте мешок.

В густеющих сумерках поблескивают рюмки на столе; гости как-то незаметно стягиваются вокруг них. Беседуют по двое, по трое.

Не найдешь здесь и двух человек одинаковой профессии. Почтмейстер, учитель, секретарь правления, аптекарь, кантор, священник, адвокат, управляющий (из соседнего имения), агроном… ну и барышни, конечно, которые ничем не занимаются, пока замуж не выйдут.

Невероятно далеки они друг от друга и по роду занятий, и по уму, и по происхождению, и по месту жительства, и по возрасту… А все же есть что-то, что сближает их, сводит вместе от случая к случаю. Что-то, чему и названия нет. Словно бы просто сбиваются они в кучу, как овцы в бурю. Однако нет здесь никакой бури, есть лишь тихое, скучное, но обеспеченное буржуазное существование, которое как тень будет сопровождать их до самого гроба. Не могут, да и не хотят они жить по-другому.

Костюмы на большинстве мужчин — произведение местного портного, Йошки Шютё. По цвету, по качеству они вроде бы разные совсем, а в то же время настолько одинаковы, что спокойно можно было бы ими обменяться. А ведь у бараконьского кантора отец — сапожник в Сольноке, у эконома — простой мужик, у аптекаря — железнодорожный обходчик (правда, сам аптекарь говорит: железнодорожный служащий), у молодой учительницы — виноградарь при капитуле, а предки секретаря были королевскими слугами. У него и имя об этом говорит: Арпад Бель-Мадьяри. Одного из его предков, по отцовской линии, Ракоци казнил за то, что тот лабанцем был, другого — император Леопольд — за то, что тот был куруцем [23] Лабанцы — приверженцы австрийцев в эпоху борьбы за национальную независимость Венгрии (1703—1711 гг.), возглавляемой князем Ференцем Ракоци II. Куруцы (искаж. круциатус — крестоносец) — сторонники Ракоци. . Каких-то сто лет назад владели они третьей частью земель всего комитата.

За Марцихази, почтмейстером, в детстве еще лакеи ходили в белых перчатках; у отца его пять тысяч хольдов земли было и пожизненный парламентский мандат от оппозиционной партии. Мандат этот и сгубил однажды и отца, и его землю. У самого Марцихази — всего сорок хольдов, да и те заложены или в аренду отданы…

В дверях появляется кучерова дочка в белом переднике, машет эконому, чтобы вышел.

— Подите-ка сюда.

— Чего тебе? — тихо рявкает на нее эконом.

— Барышня не желает идти…

— Не хочет — не надо… — именины, можно сказать, наполовину уже испорчены. — Дамы… господа… прошу… к столу, — вытягивает он руку, приглашая гостей в другую комнату. После каждого слова крепко стискивает зубы. («Хотите иметь железную волю? Сегодня же напишите…» и т. д.)

Общество зашевелилось; только кантор из Бараконя хватается за стакан и одним махом опрокидывает его. Смотрит кантор на стакан, потом, словно приняв важное решение, машет рукой и идет вслед за остальными.

Кантор Карой Ваш — мужчина лет сорока, с увядшим, морщинистым лицом и желтыми волосами. А глаза у него — чистые и добрые. При всем том он законченный алкоголик. И не только законченный, но и убежденный… И кто бы мог подумать, что в молодости его даже не тянуло к вину. Однако где он ни появлялся, везде встречал его дружный хор голосов:

— Кантор пришел! Кантор! Стакан скорее! Стакан сюда!

Из молодечества ли или потому, что знаменитого предка своего, кантора из Цинкоты, не хотел подвести, но Карой Ваш и вправду стал делать вид, будто он до вина большой охотник. Выпивал стакан и еще просил. Так и привык. Теперь уже и рад бы не пить, да не может. Вино, пиво, палинка — ему все равно. Лишь бы хмельное было. Сколько б ни выпил, держится на ногах твердо — разве что говорить ему хочется все больше, да не очень получается. После двух рюмок, например, изрекает кантор:

— Всякие там белые мыши, делириум тременс [24] Delirium tremens (лат.) — белая горячка. — все это чепуха на постном масле, — и отрешенно смотрит в одну точку. Чудится ему, будто огромные летучие мыши с влажными крыльями порхают вокруг, задевая за невидимый потолок. Шуршат крылья, неторопливо и страшно, заполняя все пространство вокруг, и сердце на каждый их взмах отзывается болезненными толчками, разбухает, растет. И вот уже один его край подпирает кадык, а другой, нижний, содрогается где-то возле колен, заставляя ноги неметь в вязкой судороге. И кажется: не выдержит кантор больше, если не вскочит и не побежит куда глаза глядят, — но тут все мучительные ощущения пропадают куда-то… А в груди после них остается странная пустота… будто пестрый выводок цыплят разбегается от внезапно открывшейся двери, а на пороге стоит женщина в темном и сердито машет метлой…