Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Последнее время Ефрем Набатников путался с какой-то Желой Агеевой. Рыжая, вспомнил я, стервозного типа — он по ней сох, как рогоз на болоте.

В конце лета пятнадцатого года я по вине Ефрема Набатникова получил тяжёлое ранение и очутился в Москве, в госпитальном центре, после этого для меня наступил информационный вакуум. Я почему-то сразу подумал о ней, Желе Агеевой. Имечко, конечно, ещё то, вульгарнее не придумаешь, но мало ли у него этих женщин было? Он их менял как перчатки, но именно эту он чаще всего таскал за собой, как на привязи. Не знаю почему, но о Желе Агеевой я ничего не сказал Радию Каранде. Если Агеева — укрофашистская наводчица, то лучше об этом помалкивать. Разумеется, я доверял Радию Каранде на все сто, но в таких вопросах лучше разобраться самостоятельно, чтобы не попасть впросак и не быть подвешенным за всё тот же длинный язык.

— И что?

— Двоих зарезанными нашли, машина вся в крови, его шапка — в крови, а самого — нет, — сказал Радий Каранда.

— А в списках? — спросил я и сразу понял, что сморозил глупость.

— Какие списки, брат? — поднял на меня глаза Радий Каранда, в которых плавала тоска по прежней боевой жизни. — Такие люди пропадают с концами, их никто не обменивает.

Я заподозрил, что он и сам сбежал подальше от смерти, что ему тошно, что он душой на войне, мается в сытой и уютной Москве, прикладывается к бутылке и волком воет на ночную рекламу, но расспрашивать не стал. Зачем теребить душу, захочет, сам расскажет, но не захочет, я его знаю, потому что ему, как и мне, стыдно — дело там, а мы здесь, и что мы здесь делаем, не понятно.

— Ясно, — сказал я с тем выражением, когда говорят о погибших друзьях. — Если целенаправленно…

Лишь бы доехать, подумал я о пиве в желудке, лишь бы доехать.

— Даже не целенаправленно. Он в интернете светился каждый божий день, словно его за язык тянули. Ладно… — вздохнул Радий Каранда. — Будь осторожен. Особенно с Плаксиной. Она баба тёртая, на твоё место метила ещё при Водогрееве.

Я сообразил, что Водогреев — это тот, кого отдали под суд.

— Мудрая женщина, — высказался я под впечатлением увиденного и услышанного.

Радий Каранда с иронией посмотрел на меня:

— Я тебя умоляю. Её по носу щелкнули, она и сдулась.

— В смысле?

— Она всегда была цербером в юбке, — объяснил он. — Ходила в начальствах и считала себя пупом земли.

У нас в редакции Антонина Голубева, которая спала с Борисом Сапожковым, вела себя похожим же образом, и хотя Сапожкову доносили, что она стерва, что третирует сотрудников и вредит делу, он только лучисто ухмылялся. Правда, меня это не касалось, потому что я ходил у него в друзьях и Антонина Голубева меня побаивалась.

— У неё течка закончилась, она и стала мудрой! — фыркнул Радий Каранда.

Я вопросительно уставился на него, ожидая объяснений, но он ничего не добавил, полагая, что я достаточно проницательный, чтобы додумать кульминацию.

— Ага, — сказал тогда я и всё понял: видно, у Бога истощился запас идеальных рёбер и он перешёл к болотным гнилушкам.

— А что у тебя с нашим генеральным директором? — спросил он.

— С кем? — не понял я и даже забыл о итальянской трости, служащей мне третьей опорой.

Как человек, который убивал и умеющий убивать, Радий Каранда был резковат в суждениях. За плечами у него был спецназ и последняя война в Чечне, не считая, конечно, Донбасса.

— Ну, с Аллой Сергеевной? — на правах боевого друга ехидно посмотрел на меня Радий Каранда.

Он и в те времена, когда мы мотались по передовой, делал точно так же: задаст каверзный вопрос и смотрит выжидательно, как ты вывернешься; например, как правильно передёрнуть затвор, естественно, я не знал, что со всей дурацкой силы да ещё и резко, чтобы патрон не перекосило. Отстал он от меня только после того, как я притащил Калинина, понял, что я своих не бросаю, даром, что журналист.

— Ничего, — сказал я как можно честнее, и облизнул губы, потому что снова хотел пить, но всё равно он не поверил, и я бы на его месте тоже не поверил.

— Вообще, ничего? — переспросил Радий Каранда, делая изумлённое лицо.

С таким диким лицом он обычно пил водку на посошок под крики Ефрема Набатникова: «По последней!» Но последней дело, естественно, не заканчивалось. Упиваться мы не упивались, но было дюже весело.

— Вот тебе крест! — заверил я его для пущей верности и перехватил трость из левой руки в правую.

Это движение не ускользнуло от Радия Каранды, и он усмехнулся: мало мы друг друга дразнили в окопах. Я прочитал в его взгляде, что быть большой пьянке, подкрепленной фронтовой дружбой.

— Тогда я ничего не пойму, — удивился Радий Каранда, оставив мой вопрос насчёт пьянки открытым, — почему она на тебя запала?

— С чего ты взял?

Вот теперь я удивился, потому что не представлял себя с ней в постели. Нет, конечно, вру — представлял, но совсем не так, как подумал он; не то чтобы меня к ней не тянуло, но я был сыт пресытившимися женщинами и знал, что с ними надо держать ухо востро, потому что они тоже живут в тоске и печали, а две тоски и печали — это уже перебор. «У него токсикоз на женщин!», — порой зубоскалил Борис Сапожков, заметив, что я сторонюсь его крикливой подружки, Антонины Голубевой. Поэтому Алла Потёмкина была всего лишь запасным аэродромом.

— Ты не представляешь, какой она ещё пару недель назад ходила. Мегера! А теперь — добренька. Костюмы меняет и духами брызгается.

Примерно, три недели назад она со мной и познакомилась, подумал я, но ничего по этому поводу не сказал, не сказал бы и Ефрему Набатникову, хотя он всегда хвастался своими победами, предпочитая женщин красивых и монументальных. В конце концов, уже в Донецке, он спутался с танцовщицей из кабаре, которая настолько размягчила его душу, что он умудрился показать ей, как открывается его сейф в доме на проезде Соловьяненко, с видом на второе городское озеро. Естественно, она устоять не смогла, прихватила всю его наличность и сбежала. Поиски результатов не дали, да и вообще, оказалось, что Маши Ржевской в природе не существует, что настоящее её имя Эльвира Зайцева. Но даже под этим именем её не нашли, с её-то деньгами. Потом у него, кажется, появилась смуглокожая Жела Агеева, которую он представлял всем как самую последнюю свою любовь, вообразив, что, контролируя её и выдавая авансы, избежит такого конфуза, как с Эльвирой Зайцевой.

После истории с Эльвирой, он стал относиться к женщинам с опаской и уже не кидался на первую встречную-поперечную, которая показала ему язычок. Сам рассказывал. Жаль Набатникова, подумал я, очень жаль, такие с гранатами под танки ложатся. После отступления из Славянска он месяца два был не у дел.

— Страшная тётка? — я сделал вид, что удивился.