Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Ты думаешь, со мной просто, как с современными женщинами? — вдруг с непонятным вызовом спросила она.

Почему она спросила? — с замиранием сердца подумал я, сообразив, что всё же каким-то образом выдал себя. Неужели из-за Инны-жеребёнка, присутствие которой, казалось, ещё ощущалось в квартире? И поспешно согласился:

— Нет, с тобой сложно.

Сложнее всего было с Наташкой Крыловой. Она была девушкой, знающей себе цену, а потом оказалось, что эта цена преувеличена, точнее, я сам её вознёс, эту цену, до небес и долгое время не хотел себе в этом признаться; и этот факт тоже было моей горечью.

Мы смертельно рассорились прямо на выпускном вечере и после этого не виделись долгих три года. Я уже подумывал о другой любви, потому что эти три года были наполнены мучением и тоской. Три года для молодости — это как тридцать лет в старости, очень много, просто бездна времени. Оказывается, я мог встречаться с девушками только по любви. И спасть с ними — тоже по любви, а так как ни в кого не мог влюбиться, то ни с кем и не спал. Один раз я по неопытности попробовал переспать с кухаркой Юстиной из детсадика напротив нашей пятиэтажки; но ничего хорошего из этого не вышло, хотя я всё сделал правильно: и в луна-парк её сводил, и мороженым угостил и даже лёг с ней в постель, но не вышел из своей роли брошенного любовника; больше я не пытался изменить карму, быстренько сообразив, что не стоит предавать самого себя и Наташку, пусть она меня тогда и не любила.

— Миша, — вдруг окликнула меня Жанна Брынская из своего угла на диване, где она сидела, поджав ноги, как нахохлившаяся птица, рассерженно пялясь на мужа, — ты на моей стороне?..

Я оглянулся, встретившись с тревожным взглядом её прекрасных карих глаз, и понял, что она в панике: оказывается, что они молчат уже целых пять минут, набычившись, каждый на своём диване, да ещё в противоположных углах.

Я понял, что Валентин Репин мотал жене нервы с присущим ему артистизмом, проявляя при этом нехарактерную тонкость ума.

— Конечно, — без заминки ответил я, даже не осмеливаясь покоситься на Валентина Репина, дабы не ухудшить и без того безнадежную ситуацию.

— Тогда объясни, почему Валик едет снимать кино без меня?!

Вопрос был из серии: «Скажи мне, только честно!» и заставлял впадать в состояние ступора потому, что как можно ответить, не предав Валентина Репина?

— Ну… я не знаю… я вообще, не в курсе, — извивался я, словно угорь на сковородке. — А что, он куда-то едет?

Это уже был перебор. Я переиграл сам себя. Алла Потёмкина снисходительно покачала прекрасной головой, мол, заврались мальчики, и изобличила меня с головой. На её губах блеснула всепонимающая улыбка.

— А-то ты не знаешь?! — усомнилась Жанна Брынская.

Я понял, что переоценил свои возможности, ибо Жанна Брынская раскусила меня, как задачку первоклассника.

— Валик что-то говорил, но я не обратил внимание, — сделал я попятную.

— Так я и поверила, — пригвоздила меня в стене позора Жанна Брынская. — Знаю я вашу мужскую солидарность!

Она была своеобразной красоты, тёмно-рыжая, усыпанная веснушками, веснушки у неё были даже на пальцах. Чудная полька, что с неё взять?

— А раз знаешь, то чего спрашиваешь?! — хмыкнул Валентин Репин, явно давая мне передышку, чтобы я собрался с мыслями и вдохновлёно врал дальше.

— Поэтому и спрашиваю, что знаю! — передразнила она и его. — Ну, что?.. — посмотрела она на меня своими глубокими, как омут, глазами.

— Я бы взял! — признался я, избегая взгляда Валентина Репина.

Он с возмущением наставил на меня палец и сказал, выпучив глаза:

— Ещё один предатель!

Я понял, что мужество — страшный дефицит в жизни. Что стоило Валентину Репину сказать Жанне Брынской: «Едем!» и не понуждать меня к вранью, но он предпочитал хитрить и дальше.

— Целый год жена будет пропадать одна, а он будет там развлекаться! — крайне язвительно укорила его Жанна Брынская.

— Я еду работать! — закричал Валентин Репин, задрав небритый кадык в потолок. — У меняя минутки свободной не будет!

Он поискал, чем бы залить горе, но бутыль с арманьяком стояла на барной стойке, и от него исходил тонкий запах поджаренного хлеба.

— Отлично! Значит, я буду приходить только по ночам! — не поддалась ему Жанна Брынская.

Валентин Репин зарычал, как раненый зверь, схватил бокал, я приготовился, что он швырнет его в стену, а он слёзно попросил:

— Налей чего-нибудь покрепче!

Крепче «арманьяка» у нас ничего не было, крепче были только слёзы Жанны Брынской, но она их ещё не проронила.

— И мне тоже! — потребовала Жанна Брынская, делая вид, что ни в чём не уступил мужу.

— Брейк! — решительно скомандовала Алла Потёмкина на правах старшей по званию. — Брейк! Объявляется мораторий до утра!

И все моментально успокоились, словно только и ждали этого знака. Я потащил на стол «Чёрный дуб Гаскони»; Алла Потёмкина подала картошку; Жанна Брынская открыла холодец с чесноком, всякие салатики и её любимые паштеты. Валентин Репин, гремя хрустальными бокалами, разливал шампанское.

Мы сели ужинать к удовлетворению всех сторон без исключения.

— Дома договоритесь! — миролюбиво сказала Алла Потёмкина. — Правда, Валик?

— Правда, рыба, — кивнул Валентин Репин, нервно расплескивая мадам Клико.

И грудной его прононс звучал особенно грустно.

В тот вечер она тоже не осталась у меня, хотя, казалось, всё способствовало этому и приятый вечер и сумерки за окном, и хорошая трапеза, и тихая, печальная музыка, которую выбирал Валентин Репин в соответствии с настроением; и только Лось укоризненно, глядел на меня оттуда, из недалёкого прошлого, где всё ещё шла война. Я мог остаться там, вместе с ним, но не остался и чувствовал себя не знаю каким предателем; я часто думал, что надо было позвать кого-нибудь из взвода и мы бы приподняли эту чёртову сосну; и от этого испытывал такие угрызения совести, что хоть в петлю лезь. Теперь-то я сообразил, что от смерти меня увело провидение, Лося нельзя было спасти, что он был обречен и что, должно быть, до сих пор лежит там, под этой чёртовой сосной. Но от этого мне не становилось легче. Я даже не делал себе поблажку на горячку боя, на миномётно-артиллерийский обстрел, не говоря уже о том, что с флангов по нам вела огонь бандеровская пехота при поддержки танков и что «кабанчик», взорвавшийся позади, в метрах пятидесяти, ударил меня в ногу, и меня впервые контузило. Надо было вытащить Лося, и баста! С тех пор любая мысль о войне причиняла мне физическую боль. Знакомый врач объяснил, в чём дело: травмирующие мысли вызывают выделение определенных белков, и ты не можешь ничего с собой поделать, пока они не утилизируются. Только Ника Костровые в те дни любила меня. Если бы не она, я бы лёг костьми там, в степи. И я вспомнил её нежность, которая хранилась у меня под тоннами иных воспоминаний. Однако Ника Кострова так и не пришла ко мне в госпиталь; стало быть, всё было кончено.