Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Мы перешли танцевать в большую комнату, и Репины, похоже, помирились, потому что голова Жанны Брынской наконец покорно склонилась на плечо Валентина Репина.

— Слава богу, — прошептала Алла Потёмкина и сжала моё плечо в знак удовлетворения.

Она просто сказала: «Слава богу»; и я ощутил, какой я старый, мудрый и что во мне, действительно, затаился осколок величиной с пять рублей — так было страшно за всех за нас, за непонимание, за отчуждение, за тот последний рубеж, который мне так и не удалось преодолеть с моей Наташкой. И похоже, я начинал заново, потому что Инна-жеребёнок была не в счёт. Разве что Ника Кострова? Но она сгинула в этой войне, и я не хотел думать о том, что она меня забыла. Должно быть, у неё были на то веские причины.

Вдруг в памяти, как на патефоне, провернулась старая пластинка с нейро-мелодией «Девушка из Нагасаки», и перед глазами ни к селу ни к городу всплыла Валесса Азиз из своей Америки; и я сделал стойку, как старый, опытный пойнтер, но что толку?

— Что с тобой? — спросила Алла Потёмкина, уловив моё состояние.

— Извини, вспомнил не к месту, — обманул я её, воображая, что всё ещё имею на это право.

Много ли человеку надо, просто — всего-навсего хорошие мысли, которые греют душу в минуты слабости. Я не знал, я, вообще, не знал, зачем мне нужна Валесса Азиз, но она неизменно появлялась, словно всегда незримо присутствовала где-то рядом. Я не понимал, почему так происходит. Просто она являлась, и всё, без всякого предупреждения, а потом пропадала неизвестно куда.

Потом мы снова сели за стол с намерением прикончить то, что осталось в бутыли на качелях; ели торт «эстерхази», пили красный чай «ройбуш», а рядом сидела та, которую, мне казалось, я люблю и не люблю одновременно. И похоже, она испытывала те же самые чувства; и эта двойственность ситуации была хуже всего, потому что мы перегорали, как лампочки в полнакала, каждый выстраивая свою версию происходящего, не в силах шагнуть от частного прошлого к нашему общему будущему, где правила совсем другие, где нравственность на первом месте, а честность — такой залог, который не каждому по плечу.

Потом наступил момент, когда я почувствовал себя алкоголиком мира, и был какой-то провал, я очнулся в большой комнате, на диване, в страшно неудобной позе, с подвёрнутой ногой; они спешно собирались домой, причём на разных такси. Первой, как раненая птица, унеслась Алла Потёмкина.

Неловкое топтание в коридоре, дежурные поцелуи, натянутые лица, словно мы были в чем-то виноваты. Зачем тогда все эти слова? — разочарованно думал я, с укоризной глядя на Аллу Потёмкину, которая в свою очередь искусно избегала моего взгляда, предпочитая миленькое сюсюканье и поцелуйчики с Жанной Брынской. Валентина, как мужчину, она преднамеренно сторонилась; и мне это понравилось. Мне вообще понравилось, что она вдруг стала моей. Это ощущение роднило и сближало, давая надежду на глупое-глупое счастье; и я поддался ему, не в силах устоять, и сердце моё забилось, как перед прыжком с трамплина. Но Алла Потёмкина ушла, блеснув на прощание белозубой улыбкой.

Затем подались Репины, естественно, по-русски, со штрафной, естественно, с долгими прощаниями и заверениями в вечной дружбе. Валентин Репин высказался, что в этом смысле нет равных русской натуре, всплакнул, полез обниматься, мы ещё приняли на грудь, и Жанна Брынская унесла его на руках.

И тут я сообразил, почему Инна-жеребёнок замешкалась на выходе: пока я прицеливался, чтобы пнуть её рыжего дружка, она вместе с ключами оставила тюбик губной помады, засунув в его в угол между платяным шкафом и стенкой, как раз за кругом света канделябра. Тюбик бросался в глаза лишь тем, кто входил в квартиру, поэтому я его не сразу заметил.

Алла Потёмкина больше не придёт, ужаснулся я, всё кончено, и поплёлся, как сомнамбул, на кухню, где, как я помнил, остался верный и надёжный «Чёрный дуб Гаскони», но к моему ужасу, бутыль оказалась пустой, зато в воздухе стоял стойкий запах рансьо и чернослива. Пока я соображал, как мы умудрились вымыть пол «арманьяком», пока прикидывал, что теперь делать в этой чёртовой жизни и вспоминать, где в Новоясеневской автостанция, в дверь настойчиво позвонили три раза.

Кого чёрт принёс? — в раздражении удивился я и подался открывать, даже не взглянув на монитор. У порога стояла она — Алла Потёмкина и вопросительно глядела на меня. Такой взгляд был только у моей кошки, когда она вовремя не получала еды. Неужто из-за помады? — ужаснулся я и приготовился к самому худшему — вышвыриванию пинком под зад не только из казённой квартиры, но и из сердца вон.

— Я, кажется, делаю глупость… — сказала Алла Потёмкина, делая шаг через порог и крепко беря меня за руки, — но не могу больше ждать! — Приподнялась на цыпочки, пахнула духами и поцеловала меня, вначале робко, словно примериваясь, а потом по-настоящему, чувственно, с замиранием и с ощущением падения где-то в крестце.

И мне, как тогда, когда я впервые увидел Аллу Потёмкину, вдруг очень захотелось оглянуться, потому что я не представляя, что могу нравиться таким шикарным женщинам.

Она идеально смотрелась для сватавшейся женщины, её нельзя было упрекнуть в отсутствии вкуса и такта; и я понял, что это и есть та зрелая любовь, о которой я слышал, но которую прежде никогда не испытывал. Вдруг словно в подтверждении тихо и красиво где-то в небесах прозвучали божественные ноты «каприса 24», подхватили нас, понесли, и все мои сомнения, переживания и глупые мысли полетели к чёрту, как бумажки на ветру. И даже Валесса Азиз побледнела в своей далёкой Америке, не говоря уже о Инне-жеребёнке с малахитовыми глазами.

— Ты не религиозна? — спросил я наполовину всерьёз, давая ей шанс, превратить всё в милую, ничего не значащую шутку.

— Нет, — не отступила она, глядя на меня, запрокинув голову, серьёзно и честно, и принимая мою игру с такой небывалой искренностью, что я испугался и почувствовал себя заложником небывалых обстоятельств, которые случаются только раз в жизни.

— Слава богу! — обрадовался я, потому что моя жена таскала меня по всякого рода религиозным мероприятиям, пока я не взбеленился.

— Я тебя буду откармливать, — сказала она, — пока у тебя здесь складки не пройдут.

— Где?

— Вот здесь, — она коснулась моих щёк.

Потом она увидела помаду на тумбочке и сообщила:

— До тебя в этой квартире жила наша главная бухгалтер, Галочка Андриянова. Это её помада, очень дорогая, кстати.

Я вспомнил: маленькая, худая женщина с хищно вырезанными ноздрями и плоскими, как у лемура, пальцами. У меня отлегло на сердце: фортуна всё ещё была на моей стороне.

— Давай-ка я ей передам, — сказала она и кинула тюбик себе в сумочку.