Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Вы были недоступны, — промямлил, страшно потея, Вдовин.

Он него исходили волны страха и тихого безумия. Я сбавил обороты, чтобы он не изошёлся сердцем раньше времени:

— Почему в тылу?! Почему не на фронте?!

— На каком? — У него хватило наглости ворочать языком.

Я посмотрел на него, как на недоросля, и понял, что мозгов у него нет и что надо Радия найти, а этого в унитаз спустить, чтобы воздух не портил.

— Выстави охрану у палаты и внизу, где там этот томограф!

— Я уже приказал, — промямлил Вдовин, запрокидывая голову, потому что я был гораздо выше и крупнее его, и если бы просто задел, то от него осталось бы мокрое место.

Я понял, что он наслушался про Донбасса и страшно меня боится; а в меня всего лишь попала горсть осколков, да шестнадцать пулек калибра пять целых и сорок пять сотых миллиметра.

— Что за человек толкнул Аллу Сергеевну?

Мне не было дела до его страха смерти. Отсиживается на тёплой печке тоже надо уметь, за это медали не дают и однажды спросят: «Папа, а что ты делал, когда другие погибали за Россию?» И ты пойдёшь и повесишься на помочах, и правильно, между прочим, сделаешь.

— Мы уже его ищем, и полиция тоже! — белел он всё больше и больше.

— Найди его раньше и приведи ко мне!

— Слушаюсь. — Он готов был провалиться сквозь землю, лишь бы быть от меня подальше.

— А где Радий?! — Я вдруг поймал себя на том, что уже задавал этот вопрос.

— Нет знаю! — взвыл Вдовин.

— Ладно, не тянись, — сказал я, заметив, что Вдовин вовсе скис и готов выброситься в окно на мостовую с третьего этажа.

Я подумал, что если бы я не дулся, как индюк, а остался бы рядом Аллой Потёмкиной, то ничего подобного не случилось бы, но для этого надо было переступить через свою гордость и иметь безмятежную психику идиота, а психики у меня не было, сгорела психика на войне.

Затем прибежала медсестра и сказала, что меня ждут на первом этаже, и я понёсся вниз по лестнице, перешагивая через три ступени.

Эскулапа, которому деньги жгли карман, уже не было и в помине, меня приняла миниатюрная, как статуэтка, женщина, на двери в кабинет которой было написано: «Павлова Ольга Николаевна, врач-диагност». С фиолетовыми прядями, энергичная, готовая, казалось, выпрыгнуть из своего накрахмаленного халата. Эротоманка, что ли? — неожиданно для самого себя подумал я и тут же забыл об этом.

— У вашей жены травма пояснично-кресцового отдела. — Она уверенно покачивала ножкой в изящной туфле, но крайне деликатно в рамках приличия. — В подвздошно-поясничных мышцах слева отмечается повышение магнитно-резонансного сигнала. Вот здесь. — Она показала мне на снимке. — С увеличением объема мышцы с распространением инфильтрата за брюшину в левый фланг.

— Что это значит?

Туфельки-то у неё были модельные, из мягкой кожи, и стелька такая, что подошвы не потеют, я такие моей Наташке Крыловой в Москве в две тысячи десятом покупал. Увидел и купил наобум лазаря, и они ей подошли.

— Скорее всего, внутреннее кровотечение. Она у вас давно болеет?

Я посмотрел на неё дикими глазами:

— Нет.

— Температуры не было?

Я подумал о глупейшей с моей точки зрения ссоре, мне сделалось тошнее тошного:

— Нет.

— Ещё мы обнаружили бронхит, — она снова качнула ножкой и коснулась моей ноги.

Но это уже были детали, я уже понял, на что намекает Ольга Павлова, пристально, как гинеколог, глядя мне в рот, и понадеялся, что она не будет перечислять все болячки Аллы Потёмкиной до вечера. Она и взаправду ограничилась:

— Вам лучше поговорить с лечащим врачом. А здесь мои координаты, — и сунула мне свою визитку.

И я узнал, что лечащего эскулапа зовут Максимом Владимировичем, и взлетел на третий этаж к Алле Потёмкиной, а потом вспомнил о цели визите и завернул в ординаторскую.

Из визитки я узнал, что лечащий эскулап — муж Ольги Павловой; смял и бросил визитку в первую же урну по пути, мне стала противна эта вечная недвусмысленная московская привычка смешивать работу и личное.

— Абсолютно ничего серьёзного! — включил паяца Максим Владимирович, разве что не кланялся и не разводил ручками с тонкими женскими пальчиками. — Я рекомендую понаблюдать недельку. Мы назначили обезболивающие, антибиотики и капельницу, в общем, полный цикл терапии.

Я понял, что он что-то скрывает от меня, но, как страус, не хотел ни во что вникать, кивнул и с лёгким сердцем, даже чуть подпрыгивая от нетерпения, понёсся к Алле Потёмкиной, так не терпелось мне её увидеть.

— Я знаю, ты его нашёл, — сказала она, когда сестра вышла из палаты.

— Кого? — притворился я на всякий пожарный несведущим.

— Его, — попросила она, и я вздохнул с облегчением. — Ты его не тронь, ему заплатили, и он будет молчать.

— Ладно, — пообещал я слишком поспешно и подумал, что, может быть, оно и к лучше, не надо ехать в Ногинск.

Но, конечно же, поехал бы, если бы не остановили. А остановили весьма вовремя.

— Я сама тебе всё расскажу, — пообещала она. — Ты же меня не бросишь?

Она знала, что не брошу, а спросила просто так, для проформы, чтобы лишний раз удостовериться. Впервые я кому-то был нужен. Это обязывало. Меня всю жизнь что-то обязывало, но теперь обязательства были очень серьезными.

— Не брошу, — сказал я, и это было правдой, видно, это мой крест — женщины с трудным характером.

Оказывается, это была всего лишь передышка. Я уже знал, что человека убивают нереализованные предчувствия, но в тот момент у меня никаких предчувствий не было; было всего лишь глупая человеческая надежда дожить до конца лета. Не та надежда, которая даётся в априори, а обыденная, зряшная, и я попался, как кур во щи, словно я уже не был в жизненных переделках и всё началось сызнова.

— А теперь иди, — Алле Потёмкиной посмотрела на меня своими тёмно-синими глазами, — я хочу спать. Приходи утром. Вещи мои принеси.

Я поцеловал её и вынес её взгляд с собой в надежде, что и на этот раз всё обойдётся, и что мне продолжает везти, что это и есть та передышка, которая даётся во спасение.

Фойе было пустым. Вдовин где-то прятался, однако, к его чести, напротив палаты сидели двое бойцов и даже в гаджеты свои не достали, чтобы скрасить дежурство, видно, Вдовин здорово им хвосты накрутил.

Я нёс её просящий взгляд до самого выхода и готов был расплавиться от любви, словно стойкий оловянный солдатик, как вдруг возле машины меня приняли двое из ларца. Я и глазом не успел моргнуть, как они выросли, словно из-под земли, ткнули мне в правую почку стволом и сказали таким голосом, от которого обычно трясутся поджилки и давление подскакивает, как в барокамере:

— Иди в машину и не дёргайся!

И я пошёл, хотя и не испугался. А что делать? Мы сели, поехали. Они здорово рисковали, вокруг масса народа, камеры на фасаде. Можно было конечно развернуться заехать очень коротким апперкотом в челюсть того, что был слева. Это единственное, что я успел бы сделать. Однако я подумал, а кто будет приходить к Алле Потёмкиной, если меня убьют, да и почку жалко; а так всё же есть шанс. К тому же если бы меня хотели убить, то сделали бы это сразу, не рассусоливая. В общем, я дал слабину, посчитав, что здесь что-то не то, не убивают так вежливо в Москве, и в заложники тоже не берут, кому я, контуженный, нужен; скорее, в гости приглашают на блины, не очень вежливо, но это мелочи жизни, это мы переживём. Короче, что-то меня остановило от резких движений и маханий кулаками.