Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Когда мы поехали, тот, кто сел справа от меня, показал два пальца и сделал так, когда со ствола сдувают дымок, и улыбнулся почти дружески, продемонстрировав, что исповедует отбеливание зубов с помощью сырной терапии, но при этом нещадно пьёт чифир, и, быть может, он даже сидел; и я понял, что меня очень дёшево купили.

— Не волнуйтесь, — сказал он мне, — нам велено просто довезти вас.

— Куда? — Кажется, я был готов взорваться, как пороховой склад, в который попала счастливая искра.

— Увидите… кстати, какой у вас позывной?

Я сдержанно ответил.

— Ага… — Они сделали удовлетворенные лица и больше не проронили ни слова, только сфотографировали меня без моего разрешения и, как я понял, не таясь, переслали куда-то.

История становилась занятной, в стиле московских саг, которых я начитался в своей время, но там всё кончалось очень плохо, разве что стоило понадеяться, что времена изменились?

Москву я знал кое-как, понял только, что везут куда-то на юг-запад. Над елеями одиноко мелькала бледная, как моё чело, луна. После Ясенево, за МКАДом мы свернули вправо и за лесочком въехали во двор особняка. Место было пустынным и заброшенным. Однако дом казался жилым, с огромной пыльной гостиной, потолок которой украшала монументальная хрустальная люстра каскадной модели.

Мне привели в столовую, где часть мебели была под балахонами, где окна прикрыты тяжелыми гардина и где был накрыт огромный стол на две персоны; двое из ларца демонстративно поставили передо мной бутылку очень дорогого виски, чтобы я не рыпался и не крушил люстру, учтиво посоветовали, чтобы я чувствовал себя, как дома, даже телевизор включили и убрались в задние комнатах, видно, пошли заливать совесть и честь мундира.

Хорошо вышколенная на немецкий манер официантка Маша, в «мини», с кукольным личиком и точёными ножками, откупорила бутылку и налила виски на дно бокала. Я попробовал и сказал: «Спасибо», хотя виски из принципа не любил, потом стал задремывать, потом проснулся и увидел, что в окно заглядывает всамделишная луна, потом зажгли люстру, и столовая наполнилась жёлтым светом и стала походить на космический корабль; потом официантка Маша подала мне коньяка и лёгкую закуску. Я снова выпил, но ничего не происходило, и я уже хотел было возмутиться, мол, сколько можно ждать, непонятно чего, как дом внезапно наполнился лёгкой суетой, и через мгновение на пороге с большой сумкой в руке стоял Жора Комиссаров собственной персоной, позывной Лось, только посвежевший и отъевшийся на мирных харчах. Он улыбнулся во все тридцать два зуба, и выражение у него было такое: «Ну и подкузьмил я тебя, боец!»

— Жора! — вскочил я и опрокинул коньяк.

Он шагнул, мы обнялись, и я почувствовал, как трещат мои старые, больные кости.

— А я думаю, ну, кто это такой, Басаргин! — отстранился он, чтобы ещё раз удостовериться в своих словах. — Я же фамилию твою не знал. А потом, когда мне сказали твой позывной, всё встало на своё место! — Он ещё раз отстранился, на этот раз серьёзно и проникновенно посмотрел на меня: — А ведь я тебя чаще, чем родную жену вспоминаю!

— А я думал, тебя убило! — признался я и не стал говорить, сколько мне это крови стоило и сколько бессонных ночей я провёл на мокрых от слёз простынях; теперь и поныне всё это не имело никакого значения.

— А я думал, что тебя!

— Меня?!

Вот теперь мне страшно захотелось выпить, чтобы выяснить этот престранный вопрос.

— А у тебя за спиной мина взорвалась! — объяснил он так, когда говорят: «А у вас из носа козюля торчит!»

— Взорвалась… — признался я, кожей вспомнив ударную волну в затылок и то моё чрезвычайное усилие, чтобы не потерять сознание и удержать злополучную сосну.

— А ты меня спас!

— Спас?! — изумился я весь в нетерпении узнать подробности чуда, потому что всё время думал, что он до сих пор лежишь там, под этой сосной, и черви гложут его кости.

— Ты когда сосну приподнял, я и выскользнул, что твой уж! — засмеялся он, довольный, как тюлень, обожравшийся рыбой.

— Точно, меня в этот момент ранило! — вспомнил я окончательно и взрыв, и Нику Кострову, как мы с ней выбирались и тащились по горячей степи в Лисичанск и были без пяти минут смертниками, но судьба пронесла.

А ещё я подумал, что если бы злополучный осколок ударил меня не в бедро, а в голову, например, то я точно лежал бы себе в том окопчике, рядом с вывернутой сосной, и не было бы ни этого счастливого разговора, ни этой водки, ни радостного облегчения на душе.

— Да. Было дело! — признался он с лёгким сердцем, должно быть, тоже вспомнив горячее лето четырнадцатого, и как мы влипли, и танковую атаку укрофашистов, и как они прорвали нашу первую линию обороны, потом — вторую и начали утюжить тылы, а потом пехоту отбросили, а танки пожгли вместе с экипажами. — Кстати, о деле! — он поднял сумку и сунул мне её мимоходом в руку. — Это твоё, плюс тридцать процентов штрафных.

— Каких штрафных? — не понял я и раскрыл сумку, чтобы посмотреть.

Внутри лежали аккуратные банковские пачки оранжевых купюр.

— Княгинского, — с лёгким и всё объясняющим презрением сказал Жора Комиссаров, плеснул в фужеры. — Давай!

То, что это спирт, я понял, когда втянул носом, и тут же вспомнил, что Жора Комиссаров и на войне пил только спирт, дабы раньше времени не помереть от размеренной окопной жизни и чтобы сподручнее было бегать по горячей летней степи и бить укрофашистов.

— Привык, — сказал он, — хорошо от диареи помогает. — Больше он тебя не побеспокоит.

— Ты что… убил его?.. — догадался я.

Он сморщился в том смысле, что я задаю слишком много вопросов:

— Мишань, у нас одну и ту же овцу дважды не стригут. А потом он крысятничал. Давно крысятничал. Кому это понравится? Повод подвернулся и… — он придал лицу выражение печеного яблока, когда не думают о прошлом, потому что оно спеклось и пропало.

— А-а-а?.. — Я замялся, не зная, как поставить вопрос.

Жора Комиссаров помог мне:

— Просто он тебя больше беспокоить не будет. А тот друг, который ему накляузничал, тоже не будет. — И я понял, что муж-трудоголик Ирины Офицеровой жадным оказался, жадным и недальновидным, и одному богу известно, что с ним сделали, но уж точно по головке не погладили.

— Тётку не надо было… — невольно посетовал я и подумал, что деньги-то у неё отобрали, если она не успела их потратить.

Самое интересное, что я заплатил ей пятьдесят тысяч именно за молчание, но, видно, мало.

— А не надо ни на кого доносить, — абсолютно жёстко сказал Жора Комиссаров, и был абсолютно и безусловно стократно прав.

Я внимательно посмотрел на него и наконец узнал его: именно с такой интонацией он подбивал танки под Лисичанском, только там ещё звучал отборный русский мат.