Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Делает меня вице-директором! — страшно опечалился он. — Со всеми вытекающими отсюда…

Он что-то начал говорить о горах и свободе выбора, кино приплёл, Козинцева. При чём здесь Козинцев? Уж он бы покривился от его речей насчёт свободы выбора. А потом сообразил, она его специально закабаляет, чтобы он наконец почувствовал вкус больших денег и перестал мечтать о пустопорожнем, например, о Монике Беллуччи, и что личной киностудии ему не видать, как собственных ушей, потому что на свободе, по мнению Жанны Брынской, он начинает чудить и глазеть по сторонам, какие там крутобёдрые бабы вертятся и метки в пространстве оставляют.

— Соглашайся, Валик! — посоветовал я устало, укрываясь от собственных мыслей по ноздри одеялом.

В час ночи, когда за шторами ещё тёмно и сыро, ты плохо соображаешь, чего от тебя хотят даже друзья.

— А кино?! — решил он, что я его по старой привычке пойму. — А кино!!!

Горы так и не сделали из него мужчину, этого не удалось даже Жанне Брынской, хотя она очень и очень старалась долгие годы, и непосредственно сентиментальность, как открытая душевная рана, долгие годы была визитной карточкой Валентина Репина, но теперь всё изменилось; может, он повзрослеет, подумал я, и хоть на время забудет свои горы и возьмётся за дело?

— Кино потом снимешь, — сказал я.

Почему-то он от неё не ушёл окончательно, чтобы поклоняться Монике Беллуччи? Построил бы храм, бил бы поклоны. Нетрудно было догадаться — из-за денег, очень больших денег, дающих свободу и равные возможности с богом.

— Когда?! — воскликнул он в отчаянии.

«Когда повзрослеешь», — хотел сказать я, но, конечно, не сказал.

— Когда оно у тебя начнёт получаться, — сказал я жёстко, чтобы он хоть чуть-чуть протрезвел и перестал жалеть себя в этом страшной и суровом мире.

— Это значит, никогда! — понял он. — Скотина ты! — заревел он, как мамонт, и голос его на мгновение заглушил все звуки вселенной и даже военный тягач внизу. — Так я хоть бился головой в стену, а теперь и биться не во что! — посетовал он.

— Это уже твои проблемы! — перебил я его, чтобы он очухался и подумал о новых возможностях, но он не желал новой жизни, а хотел до гроба жалеть себя.

— Скотина ты! — повторял он чисто механически, словно констатируя неудобный факт и неожиданно легко приспосабливаясь к нему, как новой культе, которую он до этого не замечал. — Обычная скотина!

В своём стремлении в максимализму он стал походить на блин, который во что бы то ни стало стремится подгореть назло хозяйке.

— От скотины слышу! — отозвался я, как эхо.

— Зря я тебя привечал! — посетовал он, словно я был его напарником с гор, однако, на равнине не оправдал надежд, и отныне пить со мной пиво с раками он принципиально не будет.

— Зря, — согласился я, чувствуя, как что-то рвётся между нами с тихим задушевным треском, уважение, что ли, на печальной и совершенно ужасной ноте контрабаса, которая долго-долго будет звучать для нас обоих реквиемом.

— Чтоб ты… — пожелал мне Валентин Репин.

— И ты чтоб… — отключился я, поежился, хотя в квартире было тепло, и только после этого понял, что Валентин Репин попал в ловушку, расставленную им же самим: прошлое, которое он так любил, лелеял и сентиментально холил, не давало ему ни единого шанса расстаться с людьми из этого прошлого, поэтому уйти от Жанны Брынской он просто так не мог и мучил и себя и её, хотя было ясно, чем всё это кончится — самоубийством души и тела, тела и души; какая разница, в общем-то, подумал я, засыпая.

Позже, через много лет, я узнал стороной; оказалось, всё было по-иному.

Уравновешенная и всегда покорная, как золотая рыбка в аквариуме, Жанна Брынская отыскала его новое обиталище, кинула ему рюкзак с «кошками» на порог и поставила условие: ультиматум:

— Или я или он!

К ультиматуму она прикрепила чек на такую сумму, от которой даже дюже порядочный альпинист не отказывается и продаёт свои горы с потрохами.

Валентин Репин выбрал её: сытую, благоустроенную жизнь богатого москвича на всем готовеньком, с чистыми простынями, взбитыми подушками и тёплым туалетом, а не с вонючим спальником под головой; с утренним яйцом в мешочек и цивилизованной чашечкой кофе по утру, а не привычной бадьёй на роту, с паром изо рта, когда он высовывал нос из палатки, чтобы насладиться утренней тишиной гор и величественными панорамами Джомолунгмы; однако, время брало своё, и он уже с презрением не фыркал на нас, «матрасников», когда вспоминал заснеженные, крутые склоны, от которых захватывало дух, вольную во всех отношениях жизнь альпиниста, и ледяную, хрустально чистую воду под коркой льда, ибо понял одну единственную, примирившую его с окружающим миром мысль: всё проходит, и вольная юность — тоже, и ты уже не тот, прежний, каким себя представлял в девятнадцать лет, и никогда им не будешь; не вешаться же и не топиться после этого, а можно предположить, что ты просто сломал лодыжку на вечные времена и дорога тебе в горы естественным образом заказана.

Так мы расстались, чтобы никогда не увидеться и ни слышать ничего друг о друге, дабы не ругаться матом и не ворошить прошлое, которое разрушило нашу дружбу и делало нас врагами, потому что мы были разными и по-разному смотрели на жизнь. Ничего плохого я ему не желаю, пусть он доживает остаток своих дней счастливо и самодовольно, вспоминая свои прекрасные горы и не менее прекрасную Монику Беллуччи в придачу.

Думаю, что он в бешенстве растоптал телефон; теперь он мог себе это позволить хоть по тридцать три раза на дню к вящей радости Жанны Брынской — лишь бы не горы и не сумасшедший Басаргин, тянувший его, чего греха таить, на эту чёртову войну, искать на ней эту чёртову русскую победу, русскую правду и русскую справедливость! И слава Богу! Теперь Репины могли себе позволить долгое-долгое ожидание старости, букет болячек и массу способов, как с ними бороться, дабы однажды с удовольствием умереть в тёплой и мягкой постели в окружении сонма врачей, подсчитывающих в уме суммы гонорара. Я был восхищен им! Я был несказанно рад за него! Счастливого пути, Валик! Тебя ждёт большое кино!

Уже выходя из квартиры, я узнал новость из телевизора. Испанов Роман Георгиевич был обвинен в сексуальных домогательствах. Он якобы воспользовался тяжёлым душевным состоянием знаменитая актрисы, дивы с большой грудью, которая тяжело переживала развод с пятым мужем, напоил её транквилизаторами и изнасиловал «общественно опасным способом». Испанов прямо в прямом эфире, как сказал ведущий, «упал со стула», и я понял, что быть ему с позором изгнанным из Мосфильма «по отрицательным мотивам», как любила писать жёлтая пресса. Они с ним разделались, не простив ему крестового похода против основ американской демократии, которую напяливают на Россию, как весьма известный использованный предмет, который обычно за ненужностью швыряют под кровать, чтобы утром брезгливо смыть в унитаз.