Жиль Легардинье - Больше не промахнусь!

Крайняя степень возбуждения сменяется полной депрессией. Сердце падает на поджелудочную железу, а легкие, похоже, опустились до ягодиц. Трудно дышать.

Парочка удаляется. Как я могла в это поверить? Уже больше шести часов. Однако я должна держаться, должна взять себя в руки. Ведь если он придет на несколько минут позже, не может быть и речи о том, чтобы встретить его с угрюмым лицом. Я покажу себя с лучшей стороны. Неважно, что мне пришлось пережить. Я на сцене и готова сыграть самую важную роль в своей жизни.

Надеюсь, что занавес откроется, но не знаю когда. Хуже того – я могу вообще не узнать, что он открылся, если таинственный незнакомец будет наблюдать за мной издалека. Тем не менее я не хочу прозевать свой выход в пьесе, которую он написал для меня.

Теперь, когда я изо всех сил стараюсь не ударить в грязь лицом, в глубине моего нетерпеливого мозга возникает главный вопрос: до которого часа я буду ждать? Сердце отказывается дать ответ и установить границы, но мозг уже начинает переговоры, потому что в случае неудачи расхлебывать опять придется ему. Ждать пятнадцать минут после проведенного здесь часа кажется мне несерьезным. Что такое четверть часа по сравнению с целой жизнью? И потом, может быть, его поезд опаздывает, даже если не было никаких объявлений об изменениях в расписании. Подожду еще полчаса. Я не собираюсь упускать свой шанс из-за недостатка терпения или глупой гордости. Интересно, когда мое самолюбие почувствует себя растоптанным? Сколько времени нужно, чтобы я достигла тонкой грани, отделяющей надежду от смирения? Неужели все измеряется нашими чувствами? Похоже на то. Расстояние, на которое мы отступаем назад, показывает, насколько силен наш страх. Количество времени, которое мы готовы потратить на ожидание, демонстрирует уровень надежд. Поток слез указывает на глубину одиночества.

Теперь в этом большом вестибюле, где разыгрывается спектакль жизни, я все больше чувствую себя только зрительницей. Невольно разглядываю тех, кто так же, как и я, кого-то ждет. Сколько из них будут разочарованы? Вполне возможно, что лишь я. Из сострадания к себе подобным я почти желаю этого. Принято считать, что каждому уготовано свое место в жизни, своя особенная роль. Видимо, моя заключается в том, чтобы постоянно быть несчастной, чтобы остальные даже самое скромное счастье считали подарком судьбы. Наконец я нашла свое место на земле: я та, на кого люди будут показывать пальцем со словами: «Все могло быть гораздо хуже, вот как у нее» – и радоваться жизни.

Я вижу ожидающих мужчин. Юношу, уже десять минут поправляющего волосы, словно от этого зависит его будущее. Мужчину, который бросает взгляд то на свои часы, то на мобильник. Мне все больнее смотреть на тех, кто встречается. От их эмоций все внутри переворачивается, их порывистые движения терзают душу. Есть ли на свете что-либо прекраснее воссоединившейся пары? И что-либо ужаснее, чем быть исключенной из этого в высшей степени человеческого ритуала?

Я ждала до 19:40. Час, а потом еще сто минут. И каждая из них была наполнена радостным возбуждением или горьким разочарованием. Я измучена. Мое самолюбие давно растоптано, а горизонт надежды остался далеко позади. Его даже не видно в бинокль, я слишком увязла в болоте одиночества. По щекам текут слезы. Я больше не гордая реклама самой себя, воздвигнутая в толпе. Теперь я разрушенное здание, чудом держащееся в ожидании сноса.

Только две женщины – обе старше меня, подошли и спросили, хорошо ли я себя чувствую. Я ответила: да. Они знают, что я лгу, потому что наверняка сами пережили нечто подобное. Каждая из нас рано или поздно получает этот горький опыт, когда ты готова на все, но никто не дает тебе шанса. Хочется столько отдать, но ни одна рука не тянется к тебе, а если и тянется, то лишь затем, чтобы обокрасть. Меня душит горе и терзает чувство несправедливости.

Сегодня утром я как Джон Уэйн [5] Джон Уэйн (1907–1979) – американский актер, которого называли «королем вестерна». – Прим. перев. : пять слов в запасе и заряженное ружье. Если на главной улице городка мне повстречается подлый бандит Хьюго, который грабит местных жителей, подыскивающих себе жилье, и обижает молодых женщин, пусть не ждет пощады. Мне следовало сразу остерегаться имени, которое индейцы сиу используют вместо проклятия…

Выйдя из дома, я на секунду останавливаюсь на лестничной площадке, пытаясь уловить шум в квартире месье Дюссара. Тишина. Я бы даже приложила ухо к двери, но боюсь, что с моим везением именно в этот момент она откроется или снизу поднимется месье Альфредо.

Консьержа я встречаю у подъезда с веником в руках.

– Здравствуйте, мадемуазель Лавинь. Смотрите, какое сегодня солнце! Воскресный день обещает быть ясным и свежим. Прекрасное время для прогулок. Воспользуйтесь им, у вас усталый вид…

– Я сегодня обедаю с родными, мне это пойдет на пользу. Скажите, месье Альфредо, вы не знаете, месье Дюссар вернулся?

– Не думаю, потому что он не забрал свою почту. Возможно, ему пришлось задержаться. Если хотите, я передам, что вы его искали.

– Нет, прошу, ничего ему не говорите…

Он улыбается мне как заговорщик. Интересно, что он обо мне думает?

Сегодня я еду к сестре. Она с мужем и двумя сыновьями-подростками живет за городом – только там они смогли позволить себе маленький дом с садом. С появлением детей приходится серьезно задумываться о таких вещах.

Мы с Каролиной всегда были близки. В детстве, когда мама поздно возвращалась с работы, сестра заставляла меня делать домашние задания. Именно с Каро я научилась читать и считать. Она рассказывала мне истории и читала сказки. Мы много играли вместе. В день смены постельного белья сооружали домики из матрасов. Я ждала этого с нетерпением. Мы придумывали свой собственный мир; одеяла служили дверьми. Мы зажигали внутри свет и устраивали обеды. Каро изображала и отца и мать, точно, как наша мама в обычной жизни. Помню, я расстраивалась, когда сестра начала встречаться с парнями. Мне казалось, что она меня бросила. К своему великому стыду, я даже обиделась на Оливье, когда они обручились. Ведь из-за него она покинула наш дом.

Поездки к Каро и Оливье были традицией, которой я очень дорожила. Но из-за подлого предателя я навещала сестру реже, чем мне хотелось. Он вынудил меня отдалиться от них, как и от всех моих близких. Хьюго с презрением твердил, что они «живут как мещане». Но они-то, по крайней мере, живут, а он только претензии предъявляет. Каро и Оливье никогда не настаивали, чтобы мы приезжали вдвоем. Напротив, как только представлялась возможность, они приглашали меня одну. Каро не очень-то любила Хьюго. В тот единственный раз, когда мы говорили о нем по душам, она сказала: «Мне он кажется трусливым, и я не уверена, что на него можно положиться…» Последние события подтвердили ее правоту. Действительно, за десять лет я ни разу не видела, чтобы Хьюго сделал что-нибудь полезное. И я пока не знаю, рассказывать ли сестре об анонимных письмах…