Дун Си - Жизнь без слов. Проза писателей из Гуанси [антология]

— Случилось что? — спросила мать. Она стояла на прибрежном песке и смотрела, как я выхожу из реки, заметила ящичек у меня в руках и встревоженно предупредила: — Мне здесь всего хватает.

Ясно было, что, раз ей всего хватает, видеть она меня не хочет, да и братьев с отцом тоже.

Я огорченно сунула матери алюминиевый ящичек, нагнулась и раскатала штанины. Они насквозь промокли и противно облепили ноги.

— Тетушка Юй передала. Меня отец послал, проведать. — Я сухо объясняла, зачем пришла, ожидая, что мать по крайней мере побеспокоится из-за моих сырых штанин, но она молчала. Когда мать открыла ящичек, ее худое лицо на миг будто посветлело, а меня кольнула совесть: наверное, надо было взять для нее что-то из дома, пусть она ничего и не просит, хоть бутылку сурепного масла…

Мать разбила на острове две большие грядки, на целый му. Из влажной земли пробивались нежные желтые ростки, наверное, капусты. Еще мать срубила пару бамбуковых деревьев и соорудила позади хижины загон для птицы, там пушистые утята с озябшим видом жались друг к другу. Мать сказала, что утят у нее ровно сотня. Я глядела на грядки и на утят и понимала, что она нескоро к нам вернется. Следом за матерью я зашла в хижину, прибранную так же чисто, как бывало у нас дома. Всюду стояли старые, знакомые вещи. На дрова для стряпни мать пускала топляк, который собирала на отмели; у очага из больших валунов лежала аккуратная поленница. У нас на кухне даже плита была облицована кафелем, и готовили мы без хлопот, на газе. Но казалось, хозяйка вовсе не замечает, до чего же убога ее хижина, и судя по тому, в каком порядке содержался старый скарб, жилось матери куда лучше, чем я представляла. Она выложила колобки тетушки Юй в щербатую миску и поставила ящичек на скамейку рядом со мной, но не дала его мне в руки и не предложила угоститься. Я чувствовала, что между нами нет той непринужденной близости, которая должна быть у матери и дочери; раньше, дома, я никогда этого не замечала. Кажется, с тех пор, как я выросла, мы никогда вот так с ней и не сидели — тихо, рядышком. А про братьев и говорить нечего.

— Сколько ты намерена здесь жить? — спросила я мать. После разлуки мне стало будто неловко звать ее мамой, хотя дома я никогда не стеснялась этого слова. И, точно маленький сердитый ежик, я колола мать своим вопросом.

Она снова вытерла руки о нарукавники, взглянула на меня и ответила:

— Здесь хорошо.

— Ты домой не собираешься? — Во мне шевельнулся гнев.

Мать молчала. Я почувствовала, что мы с ней совсем чужие, я никогда не знала, что у нее на душе.

— Братья не бывают дома, жены их разошлись по родителям, отец злой как черт. Я каждый день ему готовлю, хожу за птицей, — гневно отчитывала я мать.

Она тихо сидела против меня с таким бесстрастным лицом, словно мои слова вовсе ее не касаются. Хотя так оно и было, ведь дома все и всегда решалось без нее. Что она могла поделать?

Я снова заговорила:

— В деревне думают, что мы тебя выгнали.

По ее лицу скользнуло беспокойство:

— Нет, я сама ушла.

— Никто не верит, — отрезала я. — Дома все было в порядке, но с нами тебе не жилось, сбежала на этот проклятый остров!

Едва разжав губы, мать проронила:

— Угу.

Вот и все, сказала и тут же опустила голову; понятия не имею, что это значило. Она была так безмятежна, что я поняла: разговор у нас не сложится, я скоро не выдержу и закричу. Я вышла из хижины. Яркий свет, отразившись в реке, ударил в глаза, я отпрянула назад и чуть не наступила на старую кошку, которая все это время сидела у дверей и внимательно слушала разговор. Мне захотелось посмотреть на грядки, недавно мать вскопала новый участок на отмели.

— Что здесь посадишь? — спросила я, поднимая с земли мотыгу.

Мне казалось, что тех двух грядок со всходами уже должно быть довольно, урожая с них хватит матери на целый год. Я опасалась, что если она всю землю на острове вскопает и засадит овощами, то останется тут навсегда; для нашей семьи это стало бы и страшно, и нелепо.

Вместо ответа мать протянула мне пустой ящичек из-под колобков. На секунду я лишилась дара речи, а потом вспылила:

— Чертова старуха, прогоняешь меня? — Вырвала ящичек у нее из рук, отшвырнула мотыгу. — Я уйду, а ты сиди на своем острове и не возвращайся! Здесь и помирай! — Мой крик был полон злости.

Я не думала, что поступаю дурно, почти все дети в нашей деревне вот так бранили своих матерей, дерзили им. Кипя от возмущения, я зашагала к реке, на берегу даже штанины не стала закатывать, так и пошла в воду.

— Сяояо, Сяояо, садись на плот, — позвала мать.

Слышно было, как она развязывает веревку, как гребет позади меня на плоту, но я, не оглядываясь, брела к тому берегу, где стояла наша деревня. Мать быстро меня нагнала, но я и не подумала залезать к ней, слишком была сердита.

— Сяояо, забирайся скорее, — растерянно звала мать, а я будто и не слышала, знай себе рассекала воду: хуа-ла, хуа-ла!

Дальше мы молча переправлялись через реку, она на плоту, я вброд. Тихая вода вокруг нас растревожилась, волны побежали к берегу. Наверное, выглядели мы с матерью уморительно. Люди на грядках побросали свои дела и уставились на нас, и это очень ранило мою гордость. Я быстро добрела до берега, подобрала туфли и, не оглядываясь, побежала домой. Только вскарабкавшись на насыпь, я посмотрела на реку: плот так и застыл у берега, мать тихо стояла на нем и глядела на меня. Неприкаянный Бамбуковый остров, окруженный водой, одинокая хижина на острове, старый плот посреди реки, а на нем худая фигурка матери, растерянная, беспомощная, — я едва не спятила от этой картины.

Дома я чуть не плача сказала отцу, что мать тронулась умом. Он сидел в кресле и — невиданное дело — молчал, глядя в одну точку из-под полуприкрытых век, и мне показалось, что теперь все в нашей семье стали ненормальными.

С берега было хорошо видно сочную зелень на материных грядках. Утята, резвившиеся в реке, точно желтые помпончики, набрали почти по цзиню веса. Мать жила на острове уже целый месяц. Перевезя туда все необходимое, она больше не приходила домой, словно начисто забыла свою семью, и с головой погрузилась в работу на грядках и уход за утками. За это время я еще дважды бывала у нее на острове, приносила рис. Оба раза я добиралась до острова вброд. Потом наступило лето, пошли дожди, вода на отмели постепенно поднималась и доходила почти до пояса, но дни становились все жарче, и теперь мокрые штанины были мне нипочем. Обычно я сидела на острове с матерью, пока штанины совсем не высохнут. Иногда мы вместе пололи сорняки на грядках; рапс у нее вырос славный. А порой я сидела под бамбуковым деревом и играла с кошкой. Кошке было не очень-то со мной интересно: кувыркнется пару раз за лакомство, а потом бежит на берег смотреть за утками. Я больше не заговаривала с матерью о ее уходе из дома. Хотя я по-прежнему не хотела мириться с тем, что она бросила нас и поселилась на этом проклятом острове, но… Как объяснить? Мать всегда была такой одинокой, и если на острове ей жилось хоть немного веселее, я не возражала. Обратно мать переправляла меня на плоту, я прыгала с плота на берег и прощалась: «Я пошла!» Она ласково кивала в ответ. Братья тоже раз навестили мать на острове, рассказали ей, что на поле с травами работы невпроворот: летом посевы заливает дождями, плодятся вредители, в такое время с поля отлучаться нельзя. Уходя, братья хотели оставить матери немного денег, но она не взяла. Пару раз к нам домой заглянули невестки с детьми, забрали что-то из одежды — тоже переселялись к братьям на поле. Отец ни разу не был на Бамбуковом острове, а когда я возвращалась оттуда, ни о чем не спрашивал. Он стал неразговорчив и к домашним делам остыл, точь-в-точь как старик, что ушел на покой и скучно доживает свой век. Но мне, наоборот, казалось, что теперь он больше похож на настоящего отца, сама не знаю почему. Деревенские уже прямо спрашивали нас, чаще всего меня: «Что такое с вашей мамой?» Я отвечала: «Ничего, просто выращивает на острове уток, первая партия вот-вот на продажу пойдет». Деревенские мне не верили, но сами тоже не могли понять, что у матери на уме. Только тетушка Юй, встречая меня позади дома, встревоженно просила почаще бывать на острове. Мне очень не нравился озабоченно-скорбный вид, который она принимала; у матери тоже бывало такое лицо, правда, нечасто.