Святослав Рыбас - Варианты Морозова

С его стороны не было никакой борьбы. Он не намеревался управлять семейной машиной и повторял метод, уже испытанный его отцом Григорием Петровичем. Жена стала главной в семье.

Пока шла суровая работа восстановления, он не пытался продолжить учебу в радиоинституте. Он отложил ее до лучших дней. Когда в числе сорока четырех тысяч человек Петра Григорьевича наградили скромной медалью «За восстановление угольных шахт Донбасса», было кем-то подсчитано, что каждый из них работал за одиннадцать человек. Петр Григорьевич получил еще одну награду — орден. Его избрали парторгом шахты. Шахтеры его уважали, но, по-видимому, это было уважение к хорошему стойкому работнику, и не больше.

До рождения сына Петр Григорьевич по-прежнему принадлежал некоему целому, что представляло собой страну, войну и работу. Казалось, он постиг внутренний закон, который давал ему свободу и которому он добровольно подчинялся. В наследственной цепочке, переданной ему отцом, Григорием Петровичем, было бессмертное ощущение этого закона.

Первое воспоминание Константина относится к двухлетнему возрасту: он чем-то болен, болезнь почти миновала, и он сидит в кровати, входит большой человек в темно-синей шинели, кто-то говорит: «Петр приехал!» Еще он помнит вечер на вокзале, проходящие вагоны вызывали ужас… По тому, что было с ним потом, Константин предполагал, что эти смутные черно-белые образы относятся к первой серьезной ссоре матери с отцом, когда она забрала Константина и ушла. В дальнейшем они расходились и сходились часто и всегда страшно для Константина. Самые яркие воспоминания детства — это его мучения, когда он испытывал чувство вины перед родителями. Вот уже сколько лет прошло, а вспоминать больно…

Для матери оказалась непосильной роль хозяйки дома. Ей было одиноко. Отец по вечерам учился в индустриальном институте, она была целый день с малолетним Костей. Петр Григорьевич не замечал, как она уставала. Ее раздражение передавалось ему, оба не разговаривали друг с другом, могли молчать по нескольку дней. Обычно они мирились ночью — и утром радовали сына улыбками и разговором. Они представляли свою семейную жизнь праздничной вечеринкой в складчину, где, попировав, можно наглухо закрыть за собой дверь, не заботясь о том, кто за ней остался. Уходя рано утром на шахту, Петр Григорьевич весь день жил своей работой. Выходных он не имел; если уходил куда-либо в гости, то оставлял телефонный номер, по которому его можно было сразу вызвать. Он искренне считал, что никакой другой жизни быть не может ни для него, ни для жены.

А она, став матерью, видела в муже только любовника. Но в ней быстро проявился практический лукавый ум.

Внешне это была хорошая молодая семья…

Петр Григорьевич определился в горном деле и к радио не вернулся. Как ни странно, именно жена убедила его простым доводом: «Где работать радиоинженеру в Донбассе?» Она хотела, чтобы он стал большим ответственным работником.

Им выделили просторную двухкомнатную квартиру в старом восстановленном четырехэтажном доме. Коридор тянулся от входной двери метров на тридцать, а от него по левую сторону находились все помещения. Зимой Константин катался по коридору на маленьком велосипеде. На кухне стояли большая бесполезная печь и газовая плита. Окна выходили на огороженный высоким забором двор, в котором была кочегарка с черной трубой и по обе стороны — длинные выбеленные сараи. Раньше в них хранили уголь, но теперь они служили как погреба и кладовки. Весной однорукий комендант организовал воскресник, и Петр Григорьевич вместе с другими жильцами сажал клены. Летом во дворе соорудили фонтан с круглым водоемом, в центре которого поставили фигуру мальчика с рыбой в руках. (Сейчас, когда уже нет на свете ни Петра Григорьевича, ни многих других людей, бывших некогда в нынешнем возрасте Константина, клены все крепко стоят на месте посадки и будут, наверное, стоять и после смерти Константина.)

У нового дома была странная география. За двором шли огороды, где сажали картошку, помидоры, огурцы, лук. До центральной городской улицы отсюда было метров семьсот — восемьсот, но казалось, что дом стоит на самой окраине. За огородами начинались усадьбы поселка Семеновки, давно вошедшего в городские пределы и посылавшего своих мальчишек во главе с корейцем Муном в набеги на восстановленный дом. Семеновские стреляли из рогаток, швыряли камнями и выкрикивали оскорбительные слова: «очкастые» и «профессура». А с Семеновкой враждовала Гладковка, соседний с ней поселок. Говорили, что там воюют с самопалами.

К тому времени, когда Константин пошел в школу, вражда сама собой заглохла. Огороды уже исчезли, на их месте появились высокие дома из белого силикатного кирпича. Город вытеснял Семеновну. На его окончательную победу понадобилось лет пятнадцать, но уже тогда над поселковыми садами и голубятнями нависла тень новостроек.

В доме жили горные инженеры. Почти все они выросли в шахтерских поселках, в маленьких домах с приусадебными участками, скрытыми за плетеным тыном и кустами смородины; теперь они трогательно гордились своим горожанством, и в детях прямо отражалось отцовское провинциальное честолюбие. Домашние разговоры взрослых, в которых постоянно упоминались зарплата, цены Сенного рынка, наличие в магазинах муки или сахара, часто сопровождались кивком на жизнь соседей и, при этом многое незаметно запало в детское сознание, чтобы потом войти в мальчишескую игру. Константин не был привязан к заботам отца и матери, а если его брали в магазин, чтобы, отстояв тягучую очередь, получить лишний килограмм продуктов, то он не мог испытывать удовлетворения, потому что просто не понимал своей роли; как раз наоборот, он чувствовал насилие. И уж конечно ничего похожего на радости наблюдения за ростом какой-нибудь луковицы или постижения причин богатого медосбора, какие часто бывали у его отца, Константину не пришлось пережить. Он был горожанином второго поколения. У них во дворе родилась интересная забава, с которой, может быть, и пошло ясное представление о ценностях будущего, — дети вели строгий контроль родительским заслугам. То была непрекращаемая игра с единственной целью: доказать, что твой отец лучше других. Но как можно было доказать доброту, храбрость или ум? Все должны были казаться одинаково достойными людьми.

Сколько было мальчиков, столько же должно было быть хороших родителей, — но этот принцип убил бы игру, его отбросили. Требовалось единое измерение. Даже военные заслуги бывшего летчика Сагайдака, имевшего к тому же пистолет, или страшноватый протез однорукого коменданта Бровченко, которым он однажды огрел своего Вовку, не могли играть главной роли. Не все отцы воевали, а главное, война была в прошлом. Шла совсем другая жизнь.