Святослав Рыбас - Варианты Морозова

— Такой, — кивнул Костя. — Именно такой!

— Не обижайся, — сказала Вера. — Мы еще не знаем друг друга. Наверное, ты хороший… Ты ведь будешь хорошим, правда?

— Я такой, как все.

— Нет, скажи, что ты будешь хорошим, — попросила она.

Казалось, она пыталась заглянуть в будущее, и, как ни удивительно, тогда это было возможным.

Костя почувствовал, что ей почему-то важно, чтобы он ответил ей. Должно быть, с ее стороны это была игра и не игра, обычный разговор и желание понять Костю; ее просьба несла в себе мысль о будущем их обоих.

— Я самый плохой, — сказал Костя, глядя на свои испачканные углем и мелом руки. — А вот ты другая.

Она засмеялась, откинула голову и посмотрела вверх. Он тоже посмотрел. Небо было синее.

— Ты о чем подумала? — спросил он.

— Я скоро уезжаю. Мне не хочется уезжать.

— И не надо уезжать! — горячо сказал Костя. — Ты еще не знаешь, какой это прекрасный город. Здесь речка, воздух… Поедем к деду на пасеку, у меня дед — герой гражданской войны. — Он усмехнулся и махнул рукой. — А в общем, что это я?.. Уездный городок…

— Мне правда не хочется уезжать, — сказала Вера.

Они вдруг удивленно посмотрели друг на друга, не понимая, что произошло, и чувствуя, что что-то произошло.

— Не уезжай, — твердо повторил он.

— Я еще буду целую неделю, — сказала Вера. — А потом ты вернешься домой и позвонишь мне. А я буду ждать твоего звонка.

Произошло то, что теперь их уже связывало будущее, даже не связывало, а могло связать, но то, как они ощутили это, было тайной.

В тот миг Костя не вспомнил о печальных делах своей семьи, он оторвался от нее и был свободен.

«Мы не будем расставаться? — наверное, так говорили слова Веры. — Только ты и я на всем белом свете…»

Однако он не должен был забываться и, вспомнив все, ощутил ноющую боль в душе. Это был страх потери, впервые осознаваемый Костей.

— Я не вернусь, мы останемся здесь жить, — сказал он.

— Зачем? Жить в этом городишке? — удивилась Вера.

«А как же я?» — понял ее Костя.

— Не всем жить в больших городах, — ответил он. — Все мы уездные жители…

— Почему уездные?

— Ну районные, какая разница?

— Но я приеду в Старобельск только через год! — с упреком сказала Вера. — Почему ты раньше не сказал, что вы остаетесь?

— Сказал бы — ну и что?

— У вас несчастье? — вдруг догадалась Вера.

— Нет, — покачал головой Костя. — С чего ты взяла? Просто отец решил, что мы переезжаем к его родителям.

Уголки ее рта опустились, она холодно поглядела на Костю.

Тогда он еще не знал ее странную особенность угадывать болезненные человеческие состояния; впоследствии он убедился в этом — она чувствовала любое отклонение от нормы. Однако удивительным было все же другое, то, что у нее самой было строгое представление об этой норме и она следовала ему тем тверже, чем сильнее убеждалась, что для большинства современных людей такая жизнь давно сделалась неприемлемой.

Вера посмотрела на черную надпись на стене интерната и сказала:

— Все это детская забава… Правда, Костя?

— Может, и забава, — неопределенно ответил он. — Прихоть скучающей на отдыхе девчонки… Ты это имела в виду?

— Нет, это не забава, — улыбнулась Вера. — Я не хочу, чтобы ты так думал.

— У отца на шахте люди погибли, — мрачно произнес Костя. — Был взрыв.

— Он виноват? — спросила Вера.

— Я виноват, — сказал он. — Ты с ужасом думаешь: сын убийцы! Ну что? Думаешь?

— Я не думаю так, — покачала головой Вера. — Кто бы ни был твой отец, а у тебя своя жизнь… Ты хороший, Костя. Ты должен знать, что ты хороший, и тогда всем с тобой будет хорошо.

— Но суд ему ничего не сделал, а он уехал! Если уехал, то на нем осталась вина… Я не знаю, как мне теперь к нему относиться.

Она взяла его за руку. Он отдернул руку. Вера подошла к нему и глядела на него. Она снова взяла его руку и бессознательным быстрым движением прижала ее к груди. Несколько секунд они смотрели друг на друга, ощущая чудо своего необычного одиночества на земле. У них не было ни опыта, ни примера, которому можно было следовать. Они не догадывались, что началась самая счастливая пора их жизни. А она началась.

Теперь им уже было неважно, куда и зачем идти, и они покинули двор гаршинского дома, не вспомнили, зачем были здесь. Дом, глухонемые дети, городок, несчастье семьи — все это осталось по ту сторону черты, за которую Костя и Вера сейчас перешагнули…

Потом Костя часто приходил сюда, смотрел на черную надпись на белой стене, видел гуляющих по двору молчаливых детей, сладостно и горько делалось ему. Девушка в сером льняном платье как будто бродила по размытой осенним дождем земле, шла по утоптанному грязному снегу, стояла под апрельской капелью — и прижимала к груди его руку.

К лету надпись была едва заметна. От Веры приходили короткие письма, она писала, что сильно занята учебой, что будет поступать в университет; от ее строчек веяло смутной виной и забвением… Однажды, идя по этой улице, Костя увидел на стене свежую надпись масляной синей краской, — кто-то повторил: «Здесь жил Гаршин». У него сдавило горло. Течение времени бесстрастно отражалось в синих буквах.

Но до того дня было еще бесконечно далеко. Еще впереди была целая неделя. А дальше — что-то похожее на вечность.

Костя и Вера еще были очарованы своей тайной и почти не расставались.

Морозов не помнил, как прошла неделя. Всплывали в памяти какие-то обрывки картин, какая-то тихая кувшинковая поляна на реке, блеск воды и лугов, но было ли это на самом деле или же осело в мозгу значительно раньше, когда Морозов мальчишкой бегал по Старобельску, — теперь уже невозможно было разобрать. Запомнился беспричинный гнев отца и его пощечина: тогда Морозов вернулся домой после полуночи. И ненависть, и унижение, и жалость к нему — это тоже осталось. А вот Веры не было. Была только горькая и трезвая мысль, такая трезвая и ясная, что приводила в бешенство: этого больше не будет никогда.

И Морозов, подойдя к столу, осторожно взял половинки разорванной фотографии и вгляделся в детское, страшно далекое лицо…

Костя оставил Веру на мостках лодочной станции и пошел домой, чтобы взять еды. Она решила, что ей лучше не заходить к себе домой: там шли сборы, готовился прощальный ужин, ее бабушка и дедушка что-то приготовили к этому дню. А вот она, не раздумывая, сказала Косте, что никуда не пойдет.

Он должен был забежать домой на минуту и вернуться к ней.

Дома ничего не менялось. Дед уговаривал отца забыть свои печали и устраиваться на работу: он уже с кем-то переговорил, разведал, а знакомых у деда было множество, и назвал хорошую работу инженера-строителя. Но отец мрачно отмалчивался. Похоже, он не понимал, что ему говорят. Он стал писать стихи и рассказы, отсылал их в московские редакции и ждал, что его произведения напечатают. Мать и бабушка боялись советовать, зная вспыльчивую натуру Петра Григорьевича.