Святослав Рыбас - Варианты Морозова

Он повернул налево по Университетской улице, доехал до книжного магазина, и там у него появился план. Вечером он будет у Зимина, а ночью выедет в Старобельск.

Триста километров он одолеет до утра. Только надо взять с собой термос с кофе.

Морозов взглянул на щиток приборов: бак был на три четверти пустой. В багажнике лежала полная десятилитровая канистра, но все равно нужно было где-нибудь заправиться. Карбюратор в «горбатом» переливал лишний бензин, на сотню километров приходилось как раз десять литров. И Морозов поехал заправляться.

Автозаправочную окружали тополя. Возле колонки с дорогим бензином, седьмой в очереди, стояла великолепная машина Грекова.

А возле колонки с дешевым бензином было пусто. Морозов выключил зажигание и пошел платить.

— Здравствуйте, — сказал он молодой заправщице, — мне тридцать «семьдесят шестого».

Она улыбнулась, обнажив темную расщелинку между верхними зубами, и повернула испачканным пальцем один из белых дисков на панели.

— Двадцать «девяносто третьего», — сказала рядом с Морозовым женщина в темных очках.

Он вернулся к «горбатому», открыл капот, вставил в бак дуло заправочного пистолета и свистнул заправщице. В колонке щелкнуло, в бак полился бензин.

Потом Морозов подошел к Грекову:

— Стоишь?

— Стою.

— А ты говорил…

— Надо ездить на хороших машинах, любить красавиц и жить так, чтоб чувствовать жизнь каждую минуту, — Греков вскинул голову и чуть сморщил свой породистый нос.

— Это я уже где-то слышал, — сказал Морозов. — Слова!

— Ну-ну, я могу денег одолжить, если не хватает. Я не жмот.

Греков взглянул на отъезжающий от колонки автомобиль, поставил одну ногу в салон и повторил:

— Если надо, могу одолжить.

— У нашего машиниста комбайна — силикоз, — сказал Морозов. — Что делать?

— Ищи замену, — легко ответил Греков. — Наверное, ты озабочен филантропией?

— Нет, не озабочен.

Сзади какой-то нетерпеливый водитель длинно загудел.

— Тогда погоди. Кажется, есть вариантик. — Греков сел, отпустил ручной тормоз, «Жигули» сами медленно покатились к колонке.

— Могу устроить твоего парня, — сказал Греков, заправившись. — Есть у меня мастер-жестянщик на станции техобслуживания. Зимой он сбил какого-то мужика и с перепугу спрятался в психбольницу. Знаешь, у этого народа масса связей. Я ему зачем-то понадобился, выручил липовой характеристикой, денег дал… Мне вообще-то хотелось, чтоб его посадили. Но он выкрутился. Ну что? Можно к нему устроить хворого.

— Не знаю… Думаю, не пойдет. На этих станциях — деляга на деляге.

— Пойдет! Они там зашибают дай боже…

— Ну ладно, попробуй, что ли.

— Не буду устраивать, — вдруг сказал Греков. — Противно обращаться к этому мастеру. Он мне, конечно, должен, да ну его к дьяволу!

Морозов пожал плечами. Греков — тоже. Обоим стало неловко.

Каждый сел в свою машину, и Морозов, дав полный газ, с ревом выехал со станции. «Сволочи! — подумал он неизвестно о ком. — Сволочи!» Он не мог бы объяснить, кого он имеет в виду, но только знал, что сам-то он наверняка относится к этим сволочам.

Вера ждала Костю на мостках лодочной станции, на том самом месте, где он оставил ее больше двух часов назад. Она смотрела на меловую гору, на которой солнце клонилось в прозрачную вечернюю дымку. По воде уже протягивалась сияющая огненная полоса.

Вера неподвижно стояла на краю дощатого настила. Что-то спокойное и твердое чувствовалось в ее маленькой фигуре, обращенной к тихой безлюдной дали, откуда некого было ждать. Завтра она должна была уехать из Старобельска. Сегодня они с Костей были вместе весь день, и она знала, что сегодня что-то произойдет. Она не могла знать, что именно, но жила в радостном и жутком ожидании, чего с ней прежде никогда не случалось. И думала она не о себе, не о нем, а о своей любви к нему. Да, она любила этого мальчика… Она любила! «Я уеду, — говорила Вера себе. — Через год я могу его забыть, потому что я не буду его видеть целый год, он станет совсем другим… И я тоже стану другой». Потом она возражала себе: «Пусть мы станем другими, но ведь это не исчезнет!»

Вера испытывала то необыкновенное чувство самоотверженности, которое было одновременно и жалость, и желание пожертвовать Косте всем, что у нее было, и надежда на счастье, которое вместе с тем не было ни одним из этих составных, а было ни на что не похожим.

Мать Веры не любила своего мужа и поэтому не смогла подготовить дочь к неожиданному чувству, вольно или невольно внушив ей лишь настороженность к мужчинам. Впоследствии пример матери не раз обдавал Веру ледяным холодом, и она не могла догадаться, что подавляет ее.

В тот вечер что-то должно было случиться. Костя опаздывал, и она думала, что его опоздание как-то связано с несчастьем его отца. Другой, более простой причины не могло быть, но если бы она и была, то Вера приняла бы ее спокойно. Она чувствовала, что должна ждать, что в этом скрыт какой-то тайный смысл, и ей было хорошо ждать…

Костя шел по мосткам быстрыми шагами. Еще не повернувшись, она узнала его. «Что я ему скажу? — спросила она себя. — Надо сказать все!»

Костя же хотел рассказать ей о бабушке, которая наряжала землю, и боялся, что Вера не поймет, почему он опоздал. Но лучше правды не было объяснения. К тому же тогда Костя еще не научился лгать. Морозов постиг это искусство позднее, и Вера догадалась о его нечестности, которую она сама позволила ему и которую назвала «свободная любовь».

Вера повернулась, ее глаза были широко раскрыты, и она улыбалась хорошей родной улыбкой.

— Вот я наконец пришел, — сказал он свободно и как будто сказал этим и о своей бабушке, и о ее земле, и о своей помощи. «Я не мог прийти раньше, — говорили его слова. — Прости меня».

— Пришел? — спросила она.

Они обескураженно и радостно глядели друг на друга.

— Я ужин принес, — сказал он и развернул пакет с едой.

— А я совсем не голодная, — ответила Вера, но Костя нахмурился и вымолвил:

— Хоть немного съешь!

Она взяла огурец и ломоть хлеба, откусила от ломтя и зажмурилась:

— Какой вкусный хлеб…

— Ты проголодалась.

— Нет, я совсем не голодная. А вот огурец горький… А ты почему не ешь?

— Ем, — сказал он. — Я на тебя засмотрелся.

— Я смешная? — спросила Вера. — Мелю языком что попало… Ты не слушай. Ты ешь. Какое тонюсенькое сало. И розовое. А я не люблю сала… Я люблю хлеб и огурцы. — Вера засмеялась, и, глядя на нее, засмеялся Костя.

— Я люблю…

— Я же говорю, что я смешная, — сказала она, по-прежнему смеясь. — Я сама не знаю, почему я такая. Сегодня мы будем самыми свободными человеками. Я тебя совсем не стесняюсь. Странно, правда? Я тебя так мало знаю, а уже не стесняюсь. Это говорит о моей ветренности. А я и хочу быть ветреной и глупой, ты будешь строгим и умным, я ветреной и глупой. Согласен?