Святослав Рыбас - Варианты Морозова

Тимохин был бережлив, но в припадке свободы с радостью тратился на Ирину, покупал без разбору цветы, билеты на приезжих гастролеров, югославский пеньюар, художественные альбомы, электрический фен, кофейную мельницу и т. д.

Тимохин был робок и не завоевывал женщин; те немногие, кто отдавался ему, делали это из жалости или в поисках разнообразия. Но он смог сказать Ирине: «Я хочу, чтобы сегодня ты осталась у меня», и она покорилась.

Он открылся щедрым, уверенным в себе и опытным человеком, таким, каким хотела видеть его Ирина. Он не знал, надолго ли пришло к нему счастье жить без страха, и не признавался, что все-таки боится, не в силах был признаться.

А боялся он Зимина, одного-единственного человека, от которого зависело, быть ли Тимохину независимым хозяином или снова согнуться под чужой тяжелой рукой.

«Что Зимин может у меня отнять? — спрашивал себя Тимохин. — Что? Ирину? Здоровье? Квартиру? Жизнь, в конце концов?! Он же ничего не может со мной сделать, если я сам не поддамся. Ну не назначит — разве я от этого умру?»

И вдруг начальником участка назначили Морозова, младшего по возрасту и по должности.

Тимохин был обречен оставшуюся жизнь провести в униженном приложении к бывшей своей свободе. Отчаяние и обида увлекали на какие-то решительные поступки. Он рванулся к Зимину, чтобы потребовать объяснений. Привычка подавлять свои чувства была отброшена. В пустом кабинете один на один с растерявшимся Зиминым Тимохин увидел и понял, что тот боится скандала.

— У тебя нет ни одного друга, — сказал Тимохин. — Если ты попадешь в беду, за тебя никто не заступится.

Зимин уговаривал его успокоиться, «нам еще работать и работать, еще все сто раз переменится…».

Но Тимохин видел — боится!

И ничего же он не мог Зимину сделать, ни снять, ни лишить, ни даже предупредить… Но у Зимина в блудливых улыбающихся глазах таился страх.

Тимохин ушел удовлетворенный. Никто с ним ничего не сделает, если он не боится! Все. Теперь он не боялся и Зимина. Можно было жить.

Наутро Морозов приехал на шахту. Он остановил «Запорожец» в обычном месте, перед глухой кирпичной стеной рядом с зелеными «Жигулями» Грекова, и пошел по асфальтовой дорожке, оглядываясь на выход из шахтного двора, и видел полный людей троллейбус и то, как быстро и несуетливо люди выходят и идут к воротам. Это была утренняя смена, и Морозов хотел увидеть своих. Что-то неизвестное тревожило его.

Вчера вечером он позвонил Зимину и сказал, что случайно участвовал в подводных работах и поэтому его дальнейший отпуск теперь не имеет смысла. Вряд ли Зимин понял связь между теми работами и добровольным прекращением отдыха, Морозов сам до конца еще не понял своего решения и только знал, что он поступил так из-за своего дурного настроения. И если бы начальнику шахты вошло в голову что-либо здесь уточнить, он бы застал Константина врасплох. Впрочем, Зимин был занят собственными бедами и, приказав ему быть с утра, напомнил об обещании Морозова не участвовать в рискованном балагане, тем более что он, Зимин, свое обещание уже выполнил, подписал приказ о назначении Морозова начальником второго участка, так что пора мудреть, уважаемый Костя (или Константин Петрович, как вам больше нравится?), безусловно, тебя заставит помудреть должность, а все же ты и сам поспеши без подсказки и битья…

Морозов уловил в словах начальника шахты не слишком сильно скрытую и грозную мысль, что отныне он гораздо меньше, чем прежде, будет принадлежать себе. Однако если не себе, спросил себя вчера Морозов, то кому же?

Он проснулся с тревожным ощущением. Его не беспокоило новое назначение, хотя сперва он решил, что дело именно в нем. Нет, назначение было ни при чем: новой работы нечего было бояться. А тогда — что? То, что он оставил «Ихтиандр»? Нет, клуб больше никому не нужен. Стыд перед старыми друзьями? Едва ли. Им не в чем Константина упрекнуть. Но Вера? Людмила? Вот где он безнадежно и непоправимо виноват. Здесь нет ни тревоги, ни неизвестности, ни будущего. Морозов даже не знает, как назвать эту боль и пустоту!

Когда он поставил машину к стене, когда шел вдоль зеленого подстриженного газона, подпирающего короткой стерней полуживые листья, принесенные ветром с пирамидальных тополей, и когда оглядывался на шахтеров первой смены, он все время чувствовал, что вчерашний день был для него больше, чем день, неделя или год, что этот день был и великим, и жалким, но это не важно, а важно, что Морозову казалось, что главное вчера происходило здесь и без него. Всего лишь на один день он выбился из упряжки, и тяжелый производственный поезд, от которого он как будто бы отстал, снова оглушал Константина своим неостановимым ходом. Но радости от назначения — не было.

Морозов ощущал себя частью этого железного человеческого поезда, и ощущал, может быть, даже больше, чем был в действительности.

— Константин Петрович! — окликнули его.

Горный мастер Митеня стремился к нему бегущим шагом и тряс над головой пакетом с едой.

Следом за Митеней неторопливо шел бригадир Лебеденко, неся в левой руке такой же прозрачный пластмассовый пакет.

Видно, оба секунду назад шли вместе, пока Митеня не углядел Морозова. Митеня рванул вперед, а бригадир притормозил.

Митеня подлетел к нему и, еще ничего не сказав, своей радостной преданной улыбкой сообщил, что рад видеть Морозова и поздравляет. Горный мастер обычно в представлении Морозова и был горным мастером, заезженным, невыспавшимся и замордованным, как молодой специалист. И дело было не в одеждах, спецовке или чистой рубахе, не в слипающихся глазах, а в том образе, который назывался Митеня. Сейчас горный мастер был свеж; воротник его желтой рубахи открывал длинную мускулистую шею и крепкие ключицы, на одной из которых, слева, нежно темнел продолговатый синяк. И Морозов понял, что его образ Митени лжив, как служебная фотография в сравнении с живым человеком. Но от этого понимания мало могло измениться, а вернее — не сразу и не скоро.

— Константин Петрович! — воскликнул Митеня. — Вот чудеса! — Он склонил голову к одному плечу, потом к другому и весело играл глазами, вызывая своим последующим молчанием трогательное недоумение.

— Какие чудеса? — улыбнулся Морозов, но его улыбка вышла механической. Он не был готов к радости, вызванной непосредственной человеческой симпатией.

— Как? Разве вы еще не знаете? — спросил Митеня. — Нас ждут большие перемены!

— А ну тебя, — отмахнулся Морозов.

Подошел Лебеденко, пожал руку и укоризненно сказал:

— Не ожидал, Константин Петрович! Хоть бы намекнул для приличия… А то я с ним спорю, а он на тебе!.. Ну с повышением вас.

Морозов кивнул. Казалось, Лебеденко вот-вот скажет еще что-то, чтобы закончить шуткой. Без нее его слова не походили ни на поздравление, ни на какую-либо другую доброжелательность.