Михаил Сегал - Почерк

И все-таки было хорошо, что он хранился в облаке, потому что очень страшно думать, что ты закончишься весь. Что бы ни случилось, он снова окажется в своем кабинете, у своего стола. Выпьет чая и, подойдя к окну, посмотрит на свою реку.

«Давно сохранялись?» – ударил ему в голову вопрос офицера на контроле. Он сохранялся утром. Но… Нет, этого не может быть… Он вдруг вспомнил, как копался в своих настройках последний раз в молодости, лет двадцать назад, и… то ли места в облаке не хватало (они тогда были еще маленькие), то ли боялся, что контролеры узнают лишнее, и… он что-то убрал из позиций сохранения, снял галочки… И забыл об этом… И вот теперь, находясь перед страхом исчезновения, не мог вспомнить, что именно. Нет, основные (новые встречи, прочитанные тексты, вкусы) – это все стояло по умолчанию, а вот дополнительные… Ему стало страшно, что он мог вычеркнуть из списка сохранения позицию «вид из окна» и что теперь если погибнет, тот другой, которого восстановят, не будет ничего знать о реке, на которую он смотрел так долго, о единственном лице, в которое вглядывался.

Он сорвался с места, его заметили и стали преследовать.

Вспомнил о пистолете, только когда добежал до пункта подъема и охотники окружили его. Пистолет дал осечку. В эту же секунду как будто тонкая ядовитая змея одновременно обхватила и ужалила шею, его потащили на лассо. Он не понимал, почему бог, если он все же скорее добро, чем зло, разрешает плохим людям убивать хороших, ведь в этом столько несправедливости. Вдруг оказывается, что нет никакой справедливости, что богу совершенно все равно, жив ты или мертв, твой земной путь и характер смерти его не интересуют, его интересуют только души, и если душа родилась на свет, ее уже не может не быть. Это устраивает бога, а если не устраивает кого-то еще, то кто не спрятался – бог не виноват.

Вдруг свет ударил с неба. Лучи патрульной машины рассекли темноту, по камням засвистели пули. Охотники страшно заголосили, лассо ослабло. Машина опустилась, и высунувшийся в окно сержант крикнул:

– Товарищ майор, я же волнуюсь!

Они припарковались к порту Центра Восстановления, майор открыл купол машины и кинулся к двери.

– Товарищ майор, все же хорошо, вы живы, зачем нам сюда?

Майор не отвечал.

«Центр работает с восьми часов, – произнес механический голос, – мы ждем вас утром».

– Полиция, районное отделение Двенадцатой Верхней. Откройте. Срочно.

Дверь открылась, они пошли по коридорам. Небо было со всех сторон, но это было черное ночное небо, и голова не кружилась. Разбуженный сотрудник Центра, совсем молодой человек, встретил их в Комнате Встреч.

– Что-то случилось, – сказал сержант.

– Я понял, – ответил молодой человек, – а что?

– Вот он знает, – сержант показал на майора.

Майор шагнул вперед. От него пахло лесной землей.

– Мне нужно посмотреть мои настройки сохранения.

Молодой человек не сказал: «Вы что, не могли подождать до утра?» или «Для этого нужно специальное разрешение». Он сказал:

– Пойдемте.

И они пошли по другим, но таким же коридорам, и майор с каждым шагом ощущал радость оттого, что он не другой, но такой же, а просто тот самый, живой. Он приник к экрану с настройками.

– Вам помочь? – спросил молодой человек. От его рубашки пахло цветами.

– Где здесь функции дома?

– Вот, в правом верхнем… Да… И вниз…

Слегка расфокусировав взгляд, боясь увидеть не то, чего ждал, майор медленно спустился вниз по пунктам. И улыбнулся. И, как крылья ангела, погладил курсором крылья галочки в окошечке «Вид из окна».

В десять утра солнце светило ярко, где-то внизу можно было разглядеть птиц. Превратившись в одно большое крыло, они пересекали реку.

– Мы все выяснили, – сказал майор.

Женщина допивала второй стакан воды.

– Пойдемте.

Сели в машину и поднялись к Верхней Трехсотой, к Центру Восстановления. Молодой человек уже ждал их.

– Пойдемте, – сказал и он.

Прошли в ту комнату, куда обычно не пускают.

– Смотрите, – сказал майор, – вот настройки вашего Вани. Везде все стоит: работа, близкие, запахи, музыка.

– Да.

– А теперь «Вид из окна». Что видите?

Женщина видела то же, что и все: галочки не было.

– Галочки нету, – сказала она, – и что это значит?

– Это значит, – сказал молодой человек, – что последнее сохранение у него произошло тридцать пять лет назад.

– Но он прожил со мной столько лет, и мы каждый день смотрели в окно, видели одно и то же.

– Да, так было. Но после восстановления все стерлось, этого уже не вернуть, потому что галочка не стояла, и вчера, когда вы открыли шторы, он вернулся к последней сохраненной версии. Он увидел в окне то, что видел мальчиком в детстве.

Женщина молчала.

– Но есть и хорошая новость, это сохранено. Хотите посмотреть?

– Да, – сказала она.

На экране заколыхались старомодные занавески. Кисть мальчика их отдернула. Потом отворила окно. Поздняя трава в саду была видна близко и отчетливо. Ничего не скажешь, качество видео у нас уже тогда было отличное. Дом стоял на земле, это был первый этаж. Трава зеленела внизу экрана, а сверху свисала ветка яблони. Какая-то птица села на землю, зашуршала клювом по листьям. Немного поодаль спиной к камере стояла на коленках девушка лет пятнадцати. Она вышла из дома, накинув только рубашку, коленки испачкала земля, девушка собирала упавшие яблоки в деревянный ящик. Потом обернулась (ничего не скажешь, хорошенькая) и посмотрела в камеру, то есть в глаза мальчику. Мальчик шагнул ей навстречу.

Женщина смотрела на экран.

– Будете восстанавливать? – спросил майор.

Это случилось в 1947 году далеко от Благовещенска, во французском городе N. Его название я не буду упоминать, потому что мог бы тем самым подвести молодого человека по имени Гастон. Сорок седьмой год был не очень давно, даже люди, жившие в то время, живут сейчас, но с другой стороны, многого, что возникло после и что мы считаем существовавшим с сотворения мира, еще не было. Никто не знал Элвиса, не полетел Гагарин, не случилось Вьетнамской войны, а ретростиль пятидесятых находился в будущем. Тем не менее, многое и тогда уже существовало. Например, пекарни и булки, которые выпекают на рассвете. Запах булок поднимался вверх в коридоре узкой улицы, где 6 мая 1947 года около восьми утра Гастон стоял на балконе. Он облокотился на ограду, пережившую обе войны, предплечья согрелись от металла, а обнаженная спина – от солнца. Еще недавно худой и болезненный, он поправился за зиму, мясо наросло на костях. Гастону нравилось, как печет лопатки, он даже лучше их чувствовал слегка обгоревшими и с любопытством рассматривал внизу все, что можно рассмотреть. Например, посетителей булочной или цветы на окнах. В видимом только с его балкона дворике в тени стен и деревьев пятидесятилетний старик складывал в сарай метлы и грабли. И Гастон еще раз опустил плечи, потом еще раз расправил и подумал, что бог здорово устроил, что ему двадцать лет и у него есть спина и лопатки. Но особенно ему нравилось, что балкон прятался за густой кроной каштана и что он мог видеть всех, а его спины – никто.