Том Бойл - После чумы [Авторский сборник]

— Я хочу, — всхлипывала она, — я хочу увидеть могилу нашей дочери.

От этого стыла душа. Он пытался представить себе Чину — какая она сейчас, любовь его жизни — и не мог. Как она выглядит? Что у нее за лицо, глаза, волосы, нос, грудь и тот тайный уголок между бедер? Но все безуспешно. Он не мог вспомнить, какой она была раньше, и не мог вспомнить даже, какой она была на суде. Все, что приходило ему на память, это то, что из нее вышло — четыре конечности и признаки существа женского пола, напряженные плечики и плотно закрытые глаза — словно мумия в склепе… и дыхание… судорожный долгий вздох, сотрясающий тельце, он чувствовал его, даже когда черный пакет сомкнулся над ее лицом и крышка бака открылась, как огромный рот.

Он сидел у себя в комнате и смотрел баскетбол с керамической кружкой в руке («7-UP» с «Jack Daniel's» — никому не догадаться, чем он может заниматься с такой миной в воскресенье в два часа дня), когда зазвонил телефон. Звонила Сара Тигыос.

— Слушай, — сказала она своим резким бесстрастным голосом, — Берковичи готовят ходатайство о пересмотре дела. Они надеются оправдать Чину.

По параллельной трубке голос его матери прозвучал слишком громко:

— На каком основании?

— Они заявляют, что она никогда не видела ребенка. Она думала, что у нее был выкидыш.

— Да, понятно.

Казалось, Сара Тигьюс говорит из соседней комнаты, ее голос слышался так же ясно и отчетливо, как и голос матери:

— В мусорный бак ребенка бросил Джереми, и они заявляют, будто он действовал в одиночку. Позавчера Чина прошла проверку на детекторе лжи.

Он почувствовал, как бешено заколотилось сердце. Так же, как тогда, когда он из последних сил взлетел на холм за школой во время командных соревнований по кроссу, а его ноги подгибались, и он, казалось, больше не мог дышать. Джереми ничего не сказал. Даже не вздохнул.

— Она будет свидетельствовать против него.

Снаружи раскинулся мир, на газоне поблескивали грязные лужицы растаявшего под ленивым послеобеденным солнцем льда, деревья стояли голыми, трава еще была мертва, а азалия под окном скрючилась и превратилась в торчащие коричневые прутики. Все равно сегодня ей никуда не хочется. Это время года она ненавидела больше всего — длинный период между зимними и весенними каникулами, когда ничего не растет и не изменяется — даже снега почти не бывает. Да и что там хорошего снаружи? Ей не позволят увидеть Джереми, ей не позволят разговаривать с ним по телефону и писать ему письма, а она не сможет выйти на прогулку, потому что кто-нибудь обязательно выкрикнет ее имя и укажет на нее пальцем, словно она чудовище, вторая Моника Левински или Хейди Флейсс. [51] Мадам Хейди Флейсс — содержательница борделя, стала символом блестящей жизни, морального вырождения и непреходящей склонности Голливуда к разврату. Она больше не была Чиной Беркович, примерной ученицей, нет — она теперь предмет грязных сплетен и насмешек.

Она бы выехала куда-нибудь на машине — ей, действительно, хотелось бы объехать водохранилище, посмотреть, как наползает на берег подтаявший лед, или подняться по девятому маршруту и взглянуть на реку, несущуюся по горам и сверкающую на солнце. Или прогуляться по лесу. Она же валялась на постели у себя в комнате, со стен смотрели постеры групп, которые больше ее не интересовали; учебники стояли на двух полках в углу, дверь шкафа была распахнута, и оттуда выглядывали шмотки, которые Чина когда-то так хотела иметь, и казалось, могла бы умереть за каждую пару обуви или за кашемировый свитер, что так нежно льнет к коже. На щиколотке ее левой ноги болтался пластиковый браслет с микрочипом внутри. «Будто ошейник, — подумалось ей, — надеваемый на волка, когда хотят отследить его путь по огромной голой тундре, или на медведя, чтобы убедиться, что он безвылазно спит в своей берлоге».

Только вот ее браслет мог поднять тревогу.

Чина долго лежала и просто смотрела в окно, наблюдая, как солнце потихоньку спускается по бесцветному небосклону, словно изображение на ненастроенном телеканале, и тогда она стала представлять себе мир, каким бы ей хотелось его видеть — живым и зеленым. Она наблюдала распустившуюся азалию, пробивающиеся листья деревьев, бабочек — это капустница, что-ли? — порхающих над цветами. Ярко-зеленый. Вот каков цвет мира. И она вспомнила ночь позапрошлым летом, вскоре после того, как они начали встречаться с Джереми. Стрекотали сверчки, воздух был плотен и влажен, а Джереми пел, вместе с радио в машине, и его голос был таким чистым и нежным, словно он сам написал эту Песню. Специально для нее. И они поехали туда, куда собирались, в конец той темной аллеи, над которой с обеих сторон нависали деревья, туда, где было тихо и безлюдно, и ночь упала на них, словно не в силах была больше вынести тяжести звезд, и он волновался так же, как и она. Она скользнула ему в объятия, они целовались, в темноте его губы ласкали ее рот, его пальцы дрожали, касаясь тонкого шелка блузки. Это был Джереми. Любовь ее жизни. Она закрыла глаза и прильнула к нему, словно только это имело значение.

The Love of My Life (пер. Т. Зименкова)

Вверху было небо — горячее, как яичница, с поджаренным желтком солнца посередине; внизу была земля — твердая, с коркой опаленной сухой травы, с запахами грязи и лиственного перегноя; а между ними было очень мало и не прибавлялось, сколько ни кричи. Стакан воды — вот и все, что у него было. Он находился здесь — сколько? — наверное, уже час, но солнце не шелохнулось. А может, он просто этого не заметил. Губы были сухими, и он чувствовал, как ультрафиолетовые лучи сжигают кожу на лице, словно кусок мяса в гриле, словно индюшачью шкурку, ломкую и хрусткую, слезающую клочьями. Но есть ему не хотелось; он вообще больше не испытывал голода. Голод был лишь метафорой, образом — не более. Впрочем, было еще кресло, которым он мог пользоваться и в которое кто-то помогал ему пересесть. И слабая тень. И чай со льдом, и капли влаги, стекавшие по внешней стенке стакана.

— Юнис! — позвал он иссохшим горлом. — Юнис. Черт побери, Юнис!

А затем он позвал на помощь, поскольку был стар, рассержен и устал браниться.

— Помогите, — каркнул он. — Помогите.

Никто его не услышал. Небо нависало изодранным занавесом, клочья облаков цеплялись за зеленые кроны высоких деревьев, которые он посадил сорок лет назад, в день рождения сына, сзади за закрытыми окнами грохотал включенный на полную громкость телевизор, жужжал кондиционер — и куда подевалась эта чертова псина? Ara. Теперь он вспомнил. Собака. Он вышел за собакой, ее слишком долго не было, слишком долго для ее собачьих нужд, и Юнис отвернула сморщенный абажур своего черепа от телевизора и спросила: «Где собака?» Этого он не знал; зато знал, где его утренний бурбон с водой, — прямо перед ним, на подносе у телевизора, — а было уже одиннадцать, более чем достаточно. «Откуда мне знать, черт побери, — ответил он. — Ее выпускала ты», — и она отвернулась от него, сказав что-то резкое, что-то вроде «Ну, так выйди во двор и поищи ее, ладно?»