Том Бойл - После чумы [Авторский сборник]

Вместе с тем, когда я поравнялся с домом, вдохнул запах дыма и увидел зажженную лампу, мне вдруг стало стыдно. Разве я мог ворваться внутрь и объявить, что явился спасти ее? Да и утверждать, что я случайно оказался поблизости, не было смысла… плюс — внутри находился Бад. мерзкий, хуже гремучей змеи, приготовившейся к броску. Вряд ли ему понравилось бы мое появление, как бы оно ни было обставлено.

Так что я втащил каноэ на берег ярдах в ста от дома, снег замел следы на песке, и я стал подкрадываться, тихо, как только может медведь вроде меня — я не хотел, чтобы меня учуял пес Бала и все испортил. Но что именно — вот о чем я подумал, когда на цыпочках крался сквозь снег, словно ожившая ледяная статуя, — что именно можно испортить? У меня не было плана. Я даже первый ход не продумал.

В конце концов я сделал то, что напрашивалось: прильнул к окну и заглянул внутрь. Сначала почти ничего не было видно, окно было в саже, но я осторожно протер стекло рукавицей, и изображение оказалось в фокусе. Печь в углу топилась, раскрыв свой огненный рот — заслонка была распахнута, чтобы создать эффект камина. Рядом с печкой стоял стол, а на нем — бутылка вина и два бокала, один наполовину полон? тут я увидел пса — кажется, это был маламут; [10] Разновидность лайки. он спал под столом. Видна была кое-какая самопальная мебель — что-то вроде кушетки, на которой лежал старый односпальный матрас, пара грубо сколоченных стульев из гнутой осины, на которой осталась кора. Четыре-пять белых пластмассовых ведер с водой стояли вдоль стены, увешанной всем тем хламом, который обычно встречается в загородных домах: лыжами, капканами, шкурами; была также пыльная оленья голова, набитая соломой — Бад, должно быть, притащил ее с какой-нибудь распродажи. Но самого Бада я не увидел. Как и Джорди. Тут я понял, что они, наверное, в задней комнате — в спальне, — и мне стало не во себе, перехватило дыхание, как будто кто-то.

Снег все шел и шел, земля покрылась не меньше, чем на шесть дюймов, так что, когда я обходил вокруг дома направляясь к заднему окну, моих шагов почти не было слышно. Уже окончательно стемнело, небо висело так низко, что казалось, это дышит оно, а не я: вдох, выдох, вдох, выдох… снег держал землю в объятиях тишины. В задней комнате горела свеча — я догадался, что это свеча по тому, как дрожало пламя еще до моего приближения, — звучала музыка, в унисон играли скрипки (этого я никак не ожидал от такого неотесанного мужлана, как Бад), и слышалось тихое, задушевное перешептывание. Я так и замер на месте: это был легкий шепот Джорди, а ей вторил более глубокий голос Бада; в этот момент передо мной встала дилемма. Одна моя половина хотела отойти от окна, прокрасться обратно к каноэ и забыть обо всем, что я видел. Но я этого не сделал. Не мог. Я первым ее заметил — пожал ей руку, вручил букетик, любовался написанным от руки бейджиком, — и то, что происходило, было неправильно. Их шепот звучал в моей голове все громче, превращаясь в крик; сомнений не осталось.

Я ударил плечом в дверь как раз над задвижкой и вышиб ее, словно она была игрушечной; я тяжело дышал и был покрыт инеем до самых бровей. Они были в постели; я услышал, как птичкой вскрикнула Джорди и выругался Бад, а из передней комнаты с лаем примчался пес, словно его ошпарили. (Должен заметить, что я люблю собак и ни на одного своего пса ни разу не поднял руку, но этого мне пришлось вырубить. У меня не было выбора) Я схватил его, как только он оторвался от пола, и шмякнул о стену позади меня, после чего пес обмяк и рухнул вниз. Джорди завопила, именно завопила, так, что вы приняли бы меня за бандита с большой дорога; я попытался ее успокоить, а она голыми руками натягивала на себя одеяло, чтобы прикрыть грудь; пластиковые ноги Бада стояли вместо тапочек на полу; я сто раз повторял, что хочу ее защитить, что все хорошо, и что Бад, по-моему, зашел слишком далеко, да-да, слишком далеко; тем временем Бад стал шарить под матрасом, подобно змее, которой он, собственно, и был, но я перехватил его хилое запястье с иссиня-черным «спешэл» 38-го калибра и сжал; он занес вторую руку, но я схватил и ее.

Джорди бросилась в соседнюю комнату, я увидел, что она голая, и понял, что он ее изнасиловал, потому что сама она никогда не уступила бы этому мерзкому слизняку, ни за что только не моя Джорди; при мысли о том, что сделал Бад, меня охватила злость. Пистолет упал на пол, я затолкнул его под кровать, отпустил запястья Бада и оборвал его вопли и грязную ругань быстрым ударом в переносицу, почти инстинктивным. От удара такой силы он обмяк, а я, надо признать, был так зол, даже взбешен из-за того, что он сделал с этой девушкой, что самым естественным мне казалось дотянуться до его горда и надавить на него, пока его развороченные культи дергались под одеялом.

И тут я снова услышал музыку; из черной пластмассовой колонки, стоявшей на полке, звуки скрипок лились то громче, то тише, и наполняли комнату, а ветер врывался в дверной проем, и выломанная дверь стонала на свернутых петлях. «Джорди, — думал я, — я нужен Джорди, нужен, чтобы забрать ее отсюда». И я пошел в переднюю комнату рассказать ей о снеге, о том, как не вовремя он пошел, и чем это было чревато. Она сидела на корточках в противоположном от печи углу, лицо ее было мокрым, она вздрагивала. Горло свитера плотно облегало ее шею, на одну ногу она уже натянула джинсы, но другая оставалась голой — гладкой и белой, как у статуи, от маленьких пальцев с покрытыми лаком ногтями до изгиба бедра и выше. Момент был не из легких. И все-таки я попытался ей объяснить.

— Посмотрите на улицу, — сказал я. — Вглядитесь в темноту. Видите?

Тогда она подняла подбородок и посмотрела сквозь дверной проем в спальню, поверх Бада, лежащего на кровати, и пса на полу, в зияющую дыру, где была другая дверь. А там, словно финал всего сущего, падал снег, и у него было только одно название. Это я и попытался ей сказать. Потому что деваться нам было некуда.

Termination Dust (пер. С. Слободянюк)

Она не была хрупкой, не была покорной, не была кокетливой и покладистой, и никто не называл ее своей девочкой и никогда не назовет. Эти роли исполняла ее мать, и следует посмотреть, во что она превратилась в итоге — сплошные неврозы и алкоголизм. Или взять отца. Он был пашой гостиной, султаном кухни, императором спальни — и что это ему дало? Учащенное сердцебиение, мягкий живот, и ноги, больше похожие на колоды. Не для такой жизни была рождена Паула Турк — жизни с домашними мелодрамами и разевающими жадные рты младенцами. Нет, ей предстояла жизнь более наполненная и собранная, которая поможет ей приподняться над землей, а не просто прозябать на ней. Она хотела состязаться и побеждать — подобно божественному лику перед ее глазами всегда стоял сверкающий образ победы. И стоило ей чуть расслабиться, стоило насморку или гриппу наброситься на нее, стоило ей спасовать перед ледяными волнами Тихого океана или пронизывающими ветрами на перевале Сан-Марко, как она хлестала себя невидимым бичом, для которого не существовало оправданий, который знать ничего не хотел о слабостях плоти. Ей было двадцать восемь лет, и она была намерена покорить этот мир.