Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

После возвращения с фронта я почти не читал. Но когда же я читал по-настоящему? Конечно же, только в детстве читал я запоем, читал все, что попадалось под руку. Бывало, приду из школы, кину на диван портфель и тут же за Жюля Верна, Джека Лондона. До ухода в армию я тоже читал. Меньше, чем в детстве, но все же… А потом? Я отлично помню — последний раз читал в госпитале, где библиотекаршей работала чистенькая интеллигентная старушка, чем-то похожая на мою мать: старушка эта очень любила Тургенева и все сокрушалась, что в их госпитальной библиотеке всего лишь один том его произведений, да и тот без конца и начала.

Я гляжу на захватанные пожелтевшие страницы, и мне почему-то грустно.

— Опять галок считаешь? — Это голос Серафима Ивановича, и в голосе его раздраженность. — Живее лапами шевели — торговать надо!

«Какой жирный и хриплый у него голос», — думаю я с поднявшейся неприязнью. Хочется раскидать эту тюльку к чертовой матери.

Серафим Иванович искоса смотрит на меня и говорит:

— По новой заскучал? Энто ты зря. Сейчас грех жаловаться, сейчас мы в самую струю попали. Я полагаю, энто тебе фарт идет — видать, легкая у тебя рука.

Я молчу.

Весы у Серафима Ивановича свои — килограммовые, с маленькими чашечками. Он сгребает с прилавка снег, ставит их и долго-долго мудрует, меняя местами чашечки.

— Пользуйся и ты энтими же весами, — великодушно разрешает он. — Посля сочтемся.

Время идет медленно. Ветер валил дымы над крышами — к перемене погоды. Старухи торговки носы уткнули в шали и воротники. Изредка появляются покупатели, в основном хуторяне. На сало, булки, семечки даже не смотрят, а к тюльке прицениваются. Подошел дядек — щуплый, в зипуне, опоясанном красным дырявым шарфом.

— Почем?

— Сто двадцать, — ответил Серафим Иванович.

— Вся?

Серафим Иванович стучит пальцем по лбу.

— Живоглоты! — взрывается дядек. — Нетто такая-то цена есть?

— Тюлька наша — и цена наша, — заявляет Серафим Иванович.

— Порасплодились, черти! Управы на вас нет.

— А ты не покупай, — равнодушно роняет Серафим Иванович и прихлопывает ладонью зевок. Рука у него широкая, красноватая, с въевшейся в поры грязью. Я до сих пор не могу перебороть брезгливость и через силу ем тот хлеб, который разламывает Серафим Иванович, когда мы закусываем на скорую руку. Я стараюсь делить хлеб сам. Иногда мне это удается, иногда — нет.

— Посолонцеваться охота, — уже спокойней говорит дядек и вынимает из-за пазухи рваный бумажник.

Мне претит тюлька. Накопить денег мне так и не удалось: весь барыш я проживаю. Увижу красивый блокнот — лезу в карман за деньгами, увижу калеку-попрошайку — бросаю ему в шапку самое малое трояк. Серафим Иванович сердится: «Лучше мне жертвуй, я тоже инвалид». Смеха ради я протянул ему пятерку. Я думал, он психанет, но он взял, даже глазом не моргнул. «Ну-у…» — только и сказал я. «Вот те и ну! — Серафим Иванович разгладил мятую бумажку, сунул ее в карман и сказал: — Рупь к рублю, пятерка к пятерке — глядишь, сотня и набежала». Он прекрасно обходится без костыля. Правда, ходит он без него медленно, смешно выбрасывая ногу-протез. Мне часто кажется, что костыль ему нужен для воздействия на сердобольные души. Вот он какой, этот Серафим Иванович, с кем я езжу, кого милиционер назвал моим родственником.

Мне непреодолимо хочется чем-нибудь досадить Серафиму Ивановичу, чтобы дать выход накопившейся неприязни к нему. Я смотрю на дядька, и у меня моментально возникает план.

— Бери у меня тюльку, — вдруг говорю я дядьку. — Сколько хочешь бери и задаром.

Дядек выпучивает глаза.

— Бери! — Я свертываю огромный куль и начинаю напихивать в него тюльку.

— Очумел? — шипит Серафим Иванович.

— Моя же тюлька, — отвечаю я.

Серафим Иванович узит глаза и опять шипит:

— Ты мне всю торговлю поломаешь.

— Моя ведь тюлька! — Я чуть не кричу. И смотрю на удивленного дядька, и мне почему-то становится легко и весело.

Дядек берет куль и отходит, поминутно оглядываясь. Он, видимо, еще не верит, он ждет подвоха. «Все! — думаю я. — С тюлькой покончено. Может быть, съезжу еще разок, но только не с тюлькой. А потом — баста! Конец! Потом другое занятие найду. Какое? Неважно какое, но найду! К черту базары!»

У Серафима Ивановича в глазах молнии. «Сейчас ругаться начнет», — весело думаю я. И мне очень хочется «сразиться» с ним. Но Серафим Иванович, шумно посопев, произносит с неожиданным миролюбием:

— Давай по сходной цене всю заберу.

Мне до тошноты надоело торчать на базаре, и я соглашаюсь.

— Значит, так, — говорит Серафим Иванович. — Пять кил сбрасываем — усушка. Два кило ты продал, отдал четыре. — Он, подсчитывая, напрягает лоб.

«Как пить дать, обжулит!» — думаю я. Но мне лень считать, мне вконец опротивела эта тюлька, мне кажется — она в печенках сидит.

— За весы, — бормочет Серафим Иванович, — туда червонец, сюда… На руки тебе девятсот пятьдесят шесть рублей полагается, — объясняет он.

— Ладно, ладно… — Я усмехаюсь с вызовом.

Поплевывая на пальцы, Серафим Иванович отсчитывает самые мелкие и самые мятые купюры.

— С барышом тебя! — с издевкой произносит он.

Я пропускаю эту издевку мимо ушей: мне сейчас хорошо, легко, у меня такое ощущение, словно гора свалилась с плеч. Я сую деньги в карман и спрашиваю:

— Еще долго торговать будете?

— А что? — Серафим Иванович настораживается.

— В кино сходить хочется.

— Валяй, — говорит Серафим Иванович. — Но к четырем часам возвращайся — чеймоданы поднесть подсобишь.

У кинотеатра не протолкнуться. На афише намалевана пышнотелая женщина в бочке с водой. Фильм трофейный. Называется он «Девушка моей мечты». Кто-то пустил слушок, что в этом фильме снималась любовница Гитлера, и народ повалил в кинотеатры. Мне этот фильм посмотреть в Москве не удалось, хотя Катюша много раз говорила: «Сходи». Она его три раза смотрела — в «Ударнике», «Авангарде» и «Заре».

Я вспомнил Катюшу, вспомнил мать, свою квартиру, кухню — и защемило под ложечкой. «Как они там?» — подумал я и увидел Анюту с Кондратьевичем. Они стояли в очереди у кассы, над которой висела табличка: «На сегодня все билеты проданы». Анюта была спокойной, выделялась строгостью своего лица, статностью фигуры, которую не портила ни длиннополая юбка, ни плюшевый жакет с протертостями на локтях. Кондратьевич, опираясь на клюку, перебирал ногами, обутыми в уже знакомые мне чирики, и затравленно озирался.

Анюта заметила меня и что-то сказала деду. Кондратьевич кинул на меня исподлобья взгляд, пожевал губами. «Сердится», — понял я, и в моей душе возникло какое-то странное чувство вины перед Анютой.

Она снова взглянула на меня. «Надо подойти», — и я направился к ним. Ресницы у Анюты дрогнули, румянец на щеках стал гуще.