Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Потом сверху ударили очереди пулеметные. С резким высвистом проносились пули. Ноги прирастали к траве. Хотелось упасть лицом вниз, уткнуться носом в пахнувшую медом траву, в цветы, повернувшие головки к солнцу. А оно сияло, словно нет никакой войны, словно праздник сегодня. Вот он, праздник — атака! Саданет в лоб пуля — и нет больше солнца, пахнувшей медом травы, белоствольных берез, осин-сплетниц, ничего нет. Страшно умирать, а в восемнадцать лет особенно… Ведь я еще не пожил как следует и ничего не испытал: ни настоящей любви, ни настоящего горя. Я еще о многом, что суждено испытать, понаслышке знал.

— Огонь! — командовал ротный.

Защелкали затворы, раздался треск автоматных очередей. Я вогнал патрон, прицелился в мелькнувшего у одной из хат фрица и… промазал.

Берег был крутой. Я шагнул, ломая ивняк, и сразу ушел в воду по пояс. Руки-ноги свело. С каждым шагом становилось все глубже. По грудь уже. Вода к подбородку подбирается. Винтовка над головой на вытянутых руках, на прикладе — подсумок. Вижу: Валерка скрылся с головой. Выскочил, забил по воде руками, и понял я — плавать он не умеет.

Пули вспарывали воду. Кого целовала пуля, тот под воду уходил…

— Хватайся! — Я приклад Валерке протянул. Подсумок в воду шлепнулся, камнем пошел на дно. «Черт, — подумал я. — Запасные обоймы там и гранаты».

Валерка ногами воду бил, приклад тянул на себя. Лицо у него перекошено, глаза страшные.

— Да не танцуй ты, мать твою! Ногами дно щупай.

Валерка хлебнул по-рыбьи ртом, прохрипел:

— Глыбко!

Сам знаю, что глубоко. Я вон какой дылда — и то по шейку.

— Не бросай меня… — Валерка своими глазами мои глаза ищет. — Я как топор плаваю!

— Не бойся. Подгребай сюда и на спину садись.

— А донесешь?

— Если не убьют.

Ужасно тяжелым показался мне Валерка. Да еще две винтовки и прочая амуниция. Но я бы и в ус не дул, кабы не дно. Оно было илистым, в ямах.

— Потонем… — И Валерка на спине завозился.

— Не шевелись, черт, а то скину! — рявкнул я.

Валерка притих. Висел на спине, как мешок, даже дышать перестал. И жалко мне его стало.

— Не робей, — выдавил я и двинулся вперед, щупая то одной, то другой ногой дно. «Только бы на берег выбраться, на берегу легче будет».

Вот он — противоположный берег, весь в густом ивняке, вода под ним от пуль будто кипит.

— Приехали!

А Валерка уже в ветки вцепился. Затрещали ветки. Птаха с кровавой капелькой на темени в воду упала.

Била крылом по воде обессилевшая птаха. Течение все дальше и дальше относило лесную певунью. Потянулся я невольно — не достал.

— Чокнутый ты! — проговорил, чуть не плача, Валерка. — Убьют тебя, дурака!

А я к птахе подгребал. Полшага осталось. Вот она, лежит на ладони теплый комочек, глаза пленкой прикрыла — страшно! Сунул птаху под ветку, на сухое место, винтовку наперевес вскинул и побежал туда, куда все бежали. Бежал и только слышал свистящие над головой пули. И пороховой смрад ударял в нос… Все больше раненых и убитых оставалось позади нас…

— Ложись! — крикнул ротный.

Зычно крикнул, но уже почти все лежали. Мы без команды легли, потому что поняли — в лоб «его» не возьмешь.

Вот тут «он» и дал!.. Лежим, а вокруг земля будто дыбом встала. «Влипли!» — подумал я и, уткнувшись носом в траву, нахлобучил на глаза каску, чтобы хоть голову сберечь, а руки-ноги — шут с ними!

Пахла трава. По ней букашки ползали. Я пролежал минуты две и оглянулся: всю реку взрывы вспарывали — немцы путь к отступлению отрезали. А небо было влажно-голубым, будто только что выстиранное полотнище.

Метрах в двухстах от нас карьер был. Командир роты приказал отходить туда. Шестьдесят семь человек в карьере собралось, а в атаку пошло девяносто.

Командир роты — старший лейтенант Агапкин — сказал, когда мы отдышались:

— Они думают, мы отступать будем. А мы вперед пойдем! Все равно этот населенный пункт брать придется. Так? Если не сегодня, то через день-другой, но придется обязательно. Так, орлы?

Мы, конечно, тоже это понимали.

— Три добровольца нужны, — продолжал ротный. — А еще лучше — четыре… Кто пойдет?

Кулябин вышел первым. За ним я шагнул. Сержант бровью шевельнул: молодец, мол! Третьим сказал «я» Марьин. Валерка поколебался чуть-чуть и тоже присоединился.

Немцы кидали мины. Песок вперемешку с дымом взлетал вверх и обрушивался на нас сухим, слепящим дождем.

— Накрывают, сволочи! — Ротный ощупал нас взглядом, сказал, стряхивая с плеч влажный, тяжелый песок: — Вся надежда на вас, хлопцы. Если не выручите, погибнет рота. Врать не буду: дело это опасное, можно сказать, смертельное дело, но иного выхода у нас нет. Надо пробраться к ним в тыл и ударить. РПД возьмите, гранат побольше. Может, посчастливится вам… — Старший лейтенант помолчал, и все понятно стало. — Если кто мандражит, пусть прямо скажет — другого пошлем. Что уж тут…

«Может, не лезть на рожон? Может, в карьере отсидеться? Может, сказать: так, мол, и так, товарищ старший лейтенант, погорячился, не рассчитал силенок». А Кулябин взглянул на меня строго, словно понял мои мысли. Валерка глазом косил: как ты, так и я. Но я уже решил: или пан, или пропал, или грудь в крестах, или голова в кустах! Наверное, в тот час, в ту минуту, в ту секунду стал я солдатом — таким, каким положено быть.

— Действуйте, хлопцы! — сказал командир роты. — Если свидеться не придется, не поминайте лихом!

Ребята насовали нам «лимонок», дали три полных диска, вместо винтовок — автоматы.

Мы вылезли наверх и поползли от куста к кусту, от дерева к дереву. Гимнастерка на животе росу впитывала, солнышко плечи грело. Мозг мысль сверлила: «Доползем ли?..»

Первым полз Кулябин, вторым — Марьин, за ним Валерка, замыкал я.

Трава щекотала лицо, гудели пчелы, шмели в оранжево-черных шубках деловито ощупывали лапками лепестки. А над головами пули проносились; будто от ветра, березки и осинки как в лихорадке дрожали.

О чем я думал в те минуты, не могу вспомнить. Отчетливо помню только страх. Он сидел где-то в груди, он застрял в ней огромным недвигающимся комом. Помню, как я зацепился за сук. Рванулся в сторону — треск: это гимнастерка разорвалась. А мне показалось, автомат затрещал у меня над ухом. Каждый нерв был обнажен, все обычное становилось в эти минуты необычным.

Грохот боя в сторону отошел. Волдыри на локтях вспухли, а мы все ползли и ползли, вслушиваясь в нарастающий треск немецких автоматов. Показалось: еще метр — и напоремся. Хотел окликнуть Кулябина, но он в это время остановился.

— Чего ты? — спросил я.

— Вон они!

Мне почудилось: крикнул он.

— Тише ты!

Кулябин покосился на меня.

— Не дрейфь!

А я дрейфил. И еще больше дрейфить стал, когда, приподнявшись, увидел немцев. Они перебегали от дерева к дереву, лежали у мшистых пней. Мундиры на их спинах потемнели от пота, рукава были засучены.