Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Неужели? — не поверила бабушка.

— Не вру, — спокойно сказала Вековуха. — Не шибко, но прикладывалась. На людях она стеснялась, все больше в одиночку, дома. Когда выпьет, на стук не отзывалась, если одна сидела, а так наказывала Гальке говорить: нету-де матери дома.

— Кто бы мог подумать, — пробормотала бабушка.

— На все божья воля. — Вековуха перекрестилась. — От этого она и померла. Творец, — Авдотья Фатьяновна вскинула глаза к потолку, — людей за грехи наказывает. Кто грешен сильно, с того и спрос. — Вековуха помолчала и добавила: — Галька вся в мать!

Последнее время я встречался с Галкой редко, несмотря на то что она тоже работала на «Шарике». Каждый день я видел только Галкину фотографию, которая висела у проходной на доске Почета.

Я сказал Вековухе, как работает Галка.

— Ишь ты, — удивилась Авдотья Фатьяновна. — А я думала, она шалтай-болтай.

— Нет, — сказал я.

— Ишь ты, — повторила Авдотья Фатьяновна. — Чего же она тогда себе жизнь ломает?

Я подумал: «Вековуха ошибается. Галка не ломает себе жизнь. Просто в ней бродит молодость, просто ей хочется расслабиться, отдохнуть после того огромного напряжения, какого требует работа».

— Как же ты живешь сейчас, Авдотья Фатьяновна? — спросила бабушка. — В церковь, наверное, не ездишь?

— Ну да! — Вековуха усмехнулась. — Ездю. Каждое воскресенье! Там сейчас новый поп служит.

— Хорошо служит? — спросила бабушка. В ее голосе не было любопытства — обыкновенная вежливость.

— О-очень! — Вековуха даже зажмурилась от удовольствия. — Как зачнет убиенных поминать, сердце заходит. Сам он из себя высокий, черный, голос — стены дрожат… Сходили бы.

— Зачем?

Вековуха встрепенулась, хотела что-то сказать, но только махнула рукой.

— Все-таки как ты живешь, Авдотья Фатьяновна? Вековуха откинулась на спинку стула, обвела нас зорким, немигающим взглядом.

— Вот так и живу. Как сейчас все старухи живут — на иждивенческую карточку.

— Тяжело тебе, — сказала бабушка.

— А кому легко? — возразила Вековуха. — Время сейчас такое, что легкой жизни и достатка стыдиться надо. — Она перевернула чашку донышком вверх, поднялась. — Засиделась. Пора и честь знать…

Ковыряя носком сапога мокрые, слипшиеся листья, я вспоминаю, как преображался Гришка, когда Галка выходила во двор. Его угрюмое лицо светлело, в глазах появлялось что-то доброе. Он никогда не подходил к Галке, смотрел на нее издали, а если им случалось столкнуться, как говорится, нос к носу, Гришка мучительно краснел и, пробормотав что-то, поспешно удалялся. Галка забрасывала на спину косу, провожала его долгим взглядом. Это почему-то застряло в моей памяти, хотя тогда, в детстве, я не придавал этому значения: Гришка был некрасивым, и я даже не мог представить, что его можно полюбить и что он способен на такое же чувство. Я возмущался и негодовал, когда Гришка говорил, что Галка красивее и добрее Лиды.

— Добрее? — переспрашивал я.

— Добрее, — подтверждал Гришка.

— Ничего ты не понимаешь! — Я запускал руки в карманы недавно сшитых, настоящих, как у взрослых, брюк и, подражая бабушке, начинал рассуждать о женской красоте. Бабушка часто называла Лиду самой миловидной девочкой на нашем дворе. Если это казалось мне неубедительным, я произносил нараспев стихи Блока, в которых говорилось о схваченном шелками девичьем стане, об узкой руке в кольцах.

— Это больше к Гале подходит, — возражал мне Гришка.

— Что-о? — Я обижался и обзывал Гришку дураком.

…Галка пытливо смотрит на меня, словно хочет прочитать мои мысли. Легкий ветерок перебирает еще не опавшие листья, чуть относит в сторону гибкие ветки, похожие на распущенные женские волосы. Коля спит, полуоткрыв рот, выпачканный конфетой. Галка отгоняет атакующих его мух и молчит. А у меня на языке вертится вопрос. Мне неловко спрашивать об этом, но я все-таки спрашиваю.

— Ты любила его? — Я не смотрю на Галку, я смотрю вниз.

— Наверное, — отвечает Галка. Отвечает не сразу. Несколько секунд молчит, будто вспоминает что-то. — Я жалела его. Вспомни сам, как жилось ему. Одна радость была — песенки. Кстати, знаешь, где он чаще всего насвистывал их?

— Где?

— Вон там. — Галка показывает на то место, где раньше были сараи, где Гришка предложил мне распить четвертинку. — Я часто останавливалась там послушать, — продолжает Галка. — Не знаю, видел ли он меня… Наверное, нет. В его песенках такая тоска была, что навертывались слезы. Но ты только не подумай, Антон, что я жила с ним. Это у нас всего один раз вышло. Раиса Владимировна отлучилась куда-то, а я в тот день с ночной шла. И вдруг почувствовала — тянет к Грише. Он обрадовался, засветился весь, стал говорить, что любит меня. Дрогнуло мое сердце, показалось в тот момент, что ближе и роднее Гриши нет у меня никого. Сам посуди, Антон, мать умерла, ни родных, ни близких. Вековуха в ту пору только здороваться стала, а он… он любил меня. Я это еще девчонкой поняла. А дальше как получилось, сам догадаешься.

— Не жалеешь, что так получилось? — Я слышу, как хрипит мой голос.

— По-честному ответить? — Галка вскидывает голову. Мягкая прядь падает ей на лоб.

— Конечно!

— Ни капельки не жалею. Я только испугалась, когда поняла, что ребенок будет. А потом подумала: пусть.

Я почему-то завидую Гришке. Понимаю, что это глупо, даже нечестно, но ничего не могу поделать.

— Ты вспоминал его? — спрашивает Галка.

Мне становится стыдно. Там, на фронте, я вспоминал чаще всего бабушку, мать, потом Лиду, Галку, а Гришкино лицо лишь изредка возникало перед глазами и сразу исчезало. И, словно в отместку за это, в памяти начинает медленно раскручиваться полузабытое.

В тот день мать приехала, как всегда, внезапно.

Бабушка спала, скрючившись в кресле. Такого с ней никогда не случалось. Мать взглянула на бабушку, спросила шепотом, обратив на меня полные тревоги глаза:

— Заболела она?

— Нет.

От матери пахло морозом. Запутавшийся в ворсинках шинели снег потемнел, превратился на плечах в большие выпуклые капли. Показалось: с появлением матери в комнате стало еще холоднее. Мать подула прямо перед собой, увидела облачко пара.

— Боже мой, какая у вас холодина!

— Это еще ничего, — возразил я.

Мать сняла через голову полевую сумку, расстегнула шинель, обвела глазами стены в потеках и сказала:

— Совсем обветшало наше жилище. Не представляю, что с бабушкой будет, когда ты уйдешь на фронт.

— Я и сам об этом думаю, — пробормотал я.

Мать открыла дверь, стряхнула с шинели капли, стала разуваться.

— Замерзнешь, — сказал я. — Оставайся в валенках.

— Ноги в них как в колодках, — ответила мать, но разуваться не стала.

На ней была суконная гимнастерка с темно-зелеными пуговицами, синяя, лоснящаяся на бедрах юбка. Кожаный, хрустящий ремень с портупеей висел косо. Я решил, что моя мать совсем не похожа на женщин-военврачей, которые встречаются на улицах, что она до мозга костей гражданский человек и специальность у нее гражданская — фтизиатр.