Алиса Ганиева - Оскорбленные чувства

У нее сухие, желтые от времени ладони. Леночка помнит их тяжесть, помнит, как дубасили по детскому ее затылку каменные материнские кулаки. За пригоревший суп, за двойку, за перепачканные колготки мать цепко хватала Леночку за тонкие волосы и яростно, исступленно, вся искривившись от горя и бешенства, стучала Леночкиным лбом об стенку. Лоб колотил по стенке глухо, тук-тук-тук, а на азбуке Морзе – Е-Е-Е, и на шум бранился из соседней комнаты пьяный, обездвиженный после выпитой водки отец. Тайное предприятие, на котором отцвела, прогорела химическим отблеском его короткая жизнь, было навечно закрыто. Оставшись без дела и средств, он утек куда-то в похмельный мирок собутыльников и гаражей. Машинным маслом и маринованным чесноком пропахли его рубашки. Он возвращался злой, налимонившийся, срывался на мать, и у той распухали на щеках и веках пунцовые лилии.

В такие вечера испуганная Леночка пряталась от скандала под кухонным столом – там, где под батареей шуршали рыжие прусаки. Но набуянившись, отец примирялся с матерью в супружеской спальне и наутро тяжко храпел, свесив с раскладного дивана большую страшную руку. А мать прикрывала синяк пушистою прядью и как ни в чем не бывало шла на работу, чтобы под вечер притащиться уставшей, выжатой, с тяжелыми пакетами, из которых жалко торчали клубни картошки и черный хлеб. А Леночке доставалось за новую провинность.

Раз недотепа сожгла утюгом парадное мамино платье, синтетика сморщилась и пошла гармошкой, а на самой груди зазияла предательски треугольная дырка. Вернувшись, мать отодрала Леночку проводом от утюга, тяжелая вилка больно била по голеням. «Плачь, да плачь ты, наконец, скотина!» – кричала мать, раздражаясь, что бездушная Лена не плачет. И, утомившись, кончила наказание, бухнув обутою в тапок ногой по дочкиному животу. Леночка охнула и треснулась копчиком на пол, а мать ушла к соседке. Из стершихся подметок ее торчали пластмассовые каблуки, щиколотки пахли бедностью. И когда за матерью захлопнулась дерматиновая дверь, только тогда потекли у Леночки слезы.

Создателю и Содетелю человеческого рода, Дателю благодати духовныя, Подателю вечнаго спасения… – читал священник, и ноздри министерских работников, иссушенные бумажной пылью, казенной скукой, чернильным ядом, воскресли, затрепетали, втягивая таинственные благовония. Точивший Леночку червь разомлел, заиграл кольцами, ослабил хватку. Стало хорошо, покойно, и в предвкушении смутной радости ярче забилось сердце. И тут, будто в ответ ожиданиям Леночки, молитва прервалась шумно осекшимся женским вздохом. Вздох получился звучный, тонкоголосый, но сразу же был задушен, сдавлен хрипящим спазмом.

Вам плохо? – спросил священник, возникла пауза, посыпались голоса, заволновались ряды собравшихся. Наталья Петровна выкатилась в приемную живым тропическим шаром, вывалилась в самую гущу народа, как яйцо вываливается в траву. Глаза ее глядели невидяще.

О боже, – шептала она, потрясая своим айфоном, – о боже! Всем. Отправлено всем, по всей министерской базе…

Что случилось, Наталья Петровна? – спрашивали подчиненные, но она только сжимала блестящую таблетку айфона и отступала все дальше и дальше, пока совсем не скрылась из виду. Две канцелярские дамы побежали за ней, остальные ринулись совещаться с батюшкой. Но уже кое-кто заахал, загоготал. Вокруг Толи скучились овалы смеющихся лиц. Чьи-то пальцы тыкались в экран телефона, открывались в изумлении рты.

Что там? – полюбопытствовала Леночка.

Глянь! – с восторгом подозвал ее Толя и показал фотографию.

Фотография была невероятной. Развязнейшей дерзостью была фотография, вопиющим опровержением всех человеческих законов приличия. Восседая на барной табуретке с длиннющей, как у ходулей, ножкой, позировала развратная баба со скачущими в зрачках чертенятами. И баба эта была не кто иная, как сама Наталья Петровна. Но совсем не такая, какую все они знали, а спятившая, оборделившаяся. На плечи ее было наброшено цветное боа, дородное хлебное тело затянуто в кожу корсета, студенистый кисель груди вытекал наружу пышными полукружиями. Толстые ноги в сетчатых, как авоська, чулках были по-цирковому раскиданы врозь, острые каблуки-шпильки, подвернутые, указывали концами-набойками в самый женский срам, еле спрятанный под кружевом черных трусов. В малиновых губах Натальи Петровны застыл металлический набалдашник кнута. «Двадцать ударов кнута – смерть, легкое прикосновение – щекотка», – подумала Леночка. Взгляд ее заметался по головам коллег. Коллеги кружили по приемной взбудораженно, теребили смартфоны, набирали в гуглах имя Натальи Петровны, а следом – слова-пароли: «корсет», «кнут», «БДСМ», «позор», «компромат». Священника уже увели, но запах елея еще густо стоял в воздухе. Потрясенные голоса восклицали:

– Опупеть! Мулен Руж какой-то!

– Это кто выложил, кто? – переживали другие.

– Монтаж? Фотошоп? – недоумевали третьи.

Да если бы фотошоп, она бы так не стреманулась! – угорал Толя. – А-ха-ха, а кто-то ведь эту картинку по всем официальным адресам разослал. И в Сеть слили. Теперь пойдет такой хайп!

Толя ржал над Натальей Петровной, а она не выносила его на дух. В министерстве он висел на волоске. А причина – в неотвеченной ласке, в отринутых поцелуях, в неудачном домогательстве. Наталья Петровна была одинока, Толя – кудряв. Ему стоило бы склониться навстречу, отдать себя на заклание, но Толя посмеялся над бабьей жаждой, над начальницыной женской тоской. Он хохотал веселым мальчишеским смехом. Меч увольнения был занесен, и не сберечь бы охальнику головы, но внезапно вскрылось, что у Толи есть высокие покровители. А потом пришла на имя Толи кремлевская телеграмма. Из Москвы. Самая высокая благодарность за участие в молодежном форуме, посвященном годовщине Победы. Телеграмму повесили на стенку, Толя сделался неприкасаем.

Короткая Леночкина радость вдруг куда-то схлынула, и теперь ноги и плечи ее трепала мелкая дрожь, а скулы горели, как будто кто-то натер их снегом. Она схватила из шкафа широкое сиреневое пальто и выбежала на улицу. В ступеньках лестницы белел вмурованный в них навечно доисторический мусор ракушек. Перила коряво царапались. У выходной двери ее окликнул юноша. Юноша был ладный, высокий, с двумя снопами отросших ржаных волос. Он помахал ей и улыбнулся нежной и даже какой-то апрельской улыбкой.

Ах, – испугалась Леночка, – это вы!

Она узнала в нем одного из следователей, пожаловавших к ним в министерство в то роковое утро, когда покойный шеф не явился на службу. Жена Лямзина тогда сообщила, что супруг ушел еще накануне и не вернулся. Любовница – что ждала, ждала и не дождалась. Труп нашли на обочине, утопленным в дождевой канаве. Труп распух. Так сплетничали в министерстве, но откуда могли они знать?