Алиса Ганиева - Оскорбленные чувства

Наступила полная темнота, но тотчас зажегся верхний свет, все разом завизжали, обступая потухший торт, как пойманное в капкан экзотическое животное. В руках официанта взблеснул огромный зеркальный нож, в лезвии которого дергались лица гостей, карнизы и херувимы. Нож нырнул в мякоть торта, как пловец в бассейн, он любовно вгрызался в бисквит, пачкался в креме, подзывал сладкоежек.

Вокруг нарисовалась очередь из гостей с десертными тарелками. Получив кусочек торта, они отходили в сторону оторопело, как слепые, глаза их горели предвкушением. Виктор лакомился с аппетитом, никого не стесняясь, ржаная челка его так и норовила залезть в ложку. Чащин, напротив, уединился и, низко склонившись к тарелке, целовал торт, как женщину. Ильюшенко, путаясь в рясе, шел за добавкой.

Вам чай или кофе? – долдонили официанты.

Марина Семенова, окруженная гостьями, листала на своем телефоне сделанные только что фотографии. Она уже захмелела, и в движениях ее появилась ватная томность.

Музыку! Музыку! – потребовала она.

Врубили что-то модное, танцевальное. Виновница праздника вышла на середину гостиной, платье ее замерцало змейкой, тело пошло зигзагами. Тут же образовалось кольцо из тел. Ритм задавал их движения, подначивал, ускорял, диктовал. Виктор залихватски прищелкивал пальцами, человечек с ежиком на голове отчебучивал твист, администраторша «Василиска» дрыгала своей осязательной попой.

Ну ты как, детка? – спросила она у Марины Семеновой, беря ее за руки в танце. – Думаешь о своем Андрее?

Ты знаешь, – смеючись ответила Марина, – уже нет. Я влюбилась в другого.

О-о-о! Сейчас же расскажи мне, кто он? Он здесь? Здесь?

Губастая забулькала любопытством, лапы ее умоляюще обвили Семенову.

Не скажу, не скажу… – заупрямилась Семенова, подхватила подол и закружилась. Музыка сменилась, стала романтической. Музыка располагала к парным танцам.

Белый медляк! – объявил Ильюшенко, доедавший третий кусок торта.

Марина Семенова приблизилась к прокурору Капустину и подала ему руку. Тот ответил польщенной сальной улыбкой. Они вышли на середину. Они начали танец. Остальные смотрели на них околдованно.

Журналист Катушкин и учитель Сопахин встретились в столовой. Хлопали изрезанные ножичком пластмассовые подносы.

Шевелимся! – зычно командовала баба на раздаче, канатоходцем над пропастью качалась тулья поварского ее колпака.

Столующиеся послушно шевелились, принимая тарелки с куриной лапшой, борщом, котлетами с горкой картофельного пюре, майонезным салатом «Мимоза» с горбушей, стаканы с густым тепловатым киселем. Руки кассирши споро бросали тарелки на весы, гремели денежным ящичком.

Следующий! Не спите! – орали кассиршины губы.

Расплатившись, народ хватал салфетки и шел к подставке с приборами. На свет являлись погнутые алюминиевые ножки и вилки. Балансируя подносами, осторожно перешагивали люди через юркую тряпку уборщицы. Уборщица шуровала шваброй. Люди садились обедать.

Нет-нет, – говорил Сопахин, сутулясь над порожней миской, в которой мок кусочек черного хлеба, – я не буду говорить ничего плохого про Эллу Лямзину.

Понимаю, – кивал Катушкин, – де мортуис аут бене, аут нихил.

Катушкин был полнеющим мужчиной в старом пиджачке, носимом и зимой, и летом. На носу его слабо держались маленькие круглые очочки.

Да дело даже не в этом, не в моральном аспекте, – скривился Сопахин, и свитер его, с застиранными ромбиками и квадратами, тоже вдруг сморщился в рукавах, как будто передразнивая хозяина. – Я ведь и так под подпиской о невыезде. Плюс штраф грозит, сами знаете.

Ну так надо протестовать! Директор школы, значит, сутяжничала, присваивала бюджетные деньги, а судят вас. Под надуманным предлогом.

Нет-нет-нет… – пробормотал Сопахин. – Я в это не ввязываюсь. И потом, Элла Сергеевна тоже пострадала. Я вот жив хотя бы, а она… Меня сейчас многие дергают. Мэр собирается парк вырубать, который в девятнадцатом веке закладывали. Единственный в городе. Будут там строить бизнес-комплексы. Народ галдит, подбивает меня бороться, а я что? Я под следствием!

По-хорошему, – прервал его Катушкин, – Лямзина должна была выплатить штраф за вас. Полмиллиона деревянных! Сумма-то пустяковая для таких толстосумов.

Ну чего уж теперь, – отмахнулся Сопахин. – Мне главное, чтобы с работой утряслось. А то жена грозится уйти и дочку забрать.

После обыска, что ли?

Ну да. Они же ночью ворвались, дверь сломали. Дочка засыпать нормально перестала с тех пор. Ну, в общем, жена у мамы теперь живет. А я вот уголовник. И безработный. И должник к тому же.

Сопахин скрипуче хмыкнул. Грудь его осела, ромбики на ней выгнулись и сложились вдвое, превратившись в равнобедренные треугольники.

Катушкин оглянулся на чавкающий и хлюпающий по сторонам народ, на ребенка, закатившего истерику и червяком ворочавшегося на холодной, только что промытой плитке пола. На симпатичную молодуху-азиатку в шифоновом переднике, собиравшую со столов забытые подносы. В уголке его рта трепыхалась улыбка. Он был энергичный человек, Катушкин. Давным-давно в нем поселился жужжащий, деятельный перпетуум мобиле, зажигалка, моторчик, нанодвигатель. «Шебутной, – язвили о нем, – шило в заднице».

А все же – снова пошел он в атаку, – что конкретно так оскорбило следствие?

Я… – запнулся Сопахин, – я не склонен винить детей. Они меня поддержали. Вот, я уволен теперь, а ученики ко мне ходят, и в СИЗО ходили. Просят к ЕГЭ подготовить, за плату. Репетиторство мне подкидывают…

А претензии к вам какие все-таки?

Одна ученица, десятиклассница, записала кусочек урока, как раз по Великой Отечественной. И там я вроде как надругался над нашей историей. Но самое главное – это декада. Декада – это уже публичное искажение прошлого, и наказание там похлеще.

Как это исказил? – упорствовал Катушкин.

Ну как-как… – прогундосил Сопахин, сморкаясь в шероховатую бумажную салфетку. – Я рассказывал о пакте Молотова – Риббентропа. О совместной оккупации Польши советскими и гитлеровскими войсками. Ну и как мы присоединяли прибалтийские республики. Если коротко, аннексировали. Сначала Эстонию, Литву и Латвию, потом Финляндию… Ну, это тоже подшили в дело.

Сочли фальсификацией?

Ну да. Там следователь такой, усатый. Он мягко говорил, по-доброму. А двое других – те настоящие бычища, пару раз мне даже зафитилили. Когда я спорил.

Сопахин потянулся к стакану с киселем. В киселе тонула муха. Он принялся доставать ее черенком суповой ложки. Кисель задрожал, как живой, не отпуская жертву, цепляясь за черенок. Муха была выкинута в угол стола. Лениво прядало ее крыло.

Ну а как они возражали? Что можно возразить на факты? – не унимался Катушкин.