Фёдор Грот - Ромовая баба

Прошел еще месяц, и в январе все газеты запестрили словом Wetljanka. Барон ходил довольный, он даже напевал что-то себе под нос. Откуда-то он выудил большую карту и расстелил на столе в библиотеке.

— Смотри, — ткнул он пальцем, — вот это река Волга, самая большая река России. Вот отсюда, с Каспийского моря, куда впадает Волга, начинается древний торговый путь, связывающий Азию с Европой. За последние десятилетия русские проделали огромную работу и соединили Волгу с Невой посредством каналов. Таким образом, вся европейская часть России теперь напрямую соединена с Востоком. Из Персии и прочих восточных стран в России ежедневно приходят огромные караваны судов. Теперь ты понимаешь, почему чума вспыхнула именно в Wetljanka? Это не первая чума на Волге — и далеко, далеко не последняя. Ну, ты доволен?

— Чем? — не понял Гартмут.

— Как чем? В ближайшие годы тебе с твоим уникальным даром есть чем заняться. Когда о тебе узнают, тебя станут рвать на куски, лишь бы заполучить к себе. Возможно, именно тебе выпадет судьба избавить мир от чумы и даже — кто знает! — от многих других болезней. И ты еще не рад?

— Нет, — тихо ответил мальчик.

— Почему? — резко спросил барон, нахмурившись.

— Я не знаю, — покачал головой Гартмут.

Его терзали неясные предчувствия. Словно тысячи невидимых злобных глаз были ежедневно, ежеминутно устремлены на него. За ним следили, его боялись. Он не знал, чем это кончится. В школе заметили, что он стал замкнут, чем-то постоянно опечален. А он в тоске следил, как время от времени мимо классных окон пролетают черные нетопыри и огромные игольчатые стрекозы, и чувствовал исходящую от них смертельную ненависть.

Перед летними каникулами он заметил необычайное скопление призрачных тварей у дома барона. На крыше дома теперь постоянно сидела жуткая костлявая птица с мертвыми глазами, похожая на пеликана, сидела неподвижно, словно чего-то ожидая. А по крыльцу ползали мокрицы и черви, всползали на дверь и снова шлепались наземь, точно не решаясь проникнуть внутрь. Да и сам барон за последние месяцы резко сдал. Левая нога совсем отказалась служить ему, и он теперь по большей части сидел в глубоком кресле в библиотеке, погрузившись в свои книги. Он исхудал, его стала мучать дрожь в руках. Что-то неумолимо подтачивало его здоровье, и он знал об этом.

Когда Гартмут рассказал ему о необычайном поведении духов, Берлепш только усмехнулся.

— Кто-то в меня уже пролез, — с обычной своей прямотой заметил он. — Хотя я наложил кое-какие магические затворы. Этого следовало ожидать, — добавил он, глядя, как сник Гартмут при его словах. — А ты что же, думал, что тебя это не коснется? Нет-нет, они просто нащупывают твое больное место.

— Что-то мне совсем худо, — сказал он на следующий день, когда Гартмут снова зашел к нему. — Подтачивает меня какой-то червь. Ну что, как там? Много их?

Мальчик кивнул. К дому барона сползались уже не безмозглые черви и мокрицы, — сейчас сюда стягивались основные силы — разумные и злобные лисы, лемуры, нетопыри. Длинные черные змеи извивались на крыльце.

Барон, впрочем, на этой последней черте не терял чувства юмора.

— Надо мне поставить итоговый опыт — попить чай с твоим гугельхупфом. Не сомневаюсь, он превосходен на вкус. Съем кусочек и стану записывать ощущения, пока не сыграю в ящик.

— Я пойду и превращу их, — вскочил Гартмут.

— Не стоит, малыш, — удержал его за руку Берлепш. — Не трать силу. Другие набегут. Главное не они, главное — то, что уже заползло в меня и теперь гложет изнутри. Ну все, иди домой, а то отец тебя хватится.

— Я зайду завтра!

— Заходи, заходи, милый. Всегда рад тебя видеть.

Назавтра после школы Гартмут зашел к барону. Подходя к дому, он заметил, что призрачной птицы на крыше нет. На стук и звонки никто не открыл. Это тоже было странно, и Гартмут встревожился. Видимо, лакей отправился за покупками, а Берлепш в последнее время не мог вставать без посторонней помощи. Перелезши через каменный забор, он пробрался в дом через заднюю дверь.

Барона он нашел в библиотеке. Тот лежал на спине возле стола. Лицо его было безмятежно, глаза закрыты. Правая рука выброшена в сторону, подле валялась трость.

В изголовье тела сидела огромная оранжевая жаба. У правого плеча, словно статуэтка, застыл черный лемур с огромными бледными глазами. У левого плеча скалилась страшная лисица с птичьими лапами. На груди барона свилась кольцами скользкая черная змея.

Страх и отвращение были настолько сильны, что все четыре духа с глухим фукающим звуком одновременно превратились в гугельхупфы.

Шатаясь, Гартмут добрался до стола. Идти он не мог — силы покинули его разом и, видимо, надолго. Нужно было дождаться лакея и сообща вызвать полицию.

Но на этом испытание для него не кончилось: в комнату снаружи стали проникать другие духи. Здесь были самые омерзительные формы, самые чудовищные обличья. Они сползались словно на праздник, толкались, спешили занять место у мертвого тела барона.

И Гартмут не мог уже сдерживаться. Раз за разом, раз за разом приступы омерзения и страха, страха и омерзения овладевали им, и гугельхупфы начали заполнять комнату. Наконец Гартмут почти ползком покинул дом. На улице, собравшись с силами, он встал на ноги и побрел домой. Несмотря на страшную слабость, перед уходом он успел заметить на столе мятый клочок бумаги с нацарапанными словами:

«Ты уже достаточно силен. Иди и ищи свою моровую деву».

Барон Карл Готлиб фон Берлепш лежал, обложенный черными гугельхупфами, словно траурными венками. Тело через пару часов после ухода Гартмута обнаружил лакей, вернувшийся с рынка.

К тому моменту гугельхупфы уже исчезли.

Смерть барона потрясла Гартмута, но не настолько, чтобы бросить занятия и удариться в безутешную скорбь. Довольно скоро Гартмут осознал, что опека Берлепша, его наставления начинали уже раздражать его. Он действительно стал силен, но сам не осознавал того. Жажда деятельности овладела им, точно с пути его исчезло какое-то значительное препятствие. Ему казалось, что только теперь он впервые смог взглянуть на мир открытыми глазами. Он и раньше учился с легкостью, не прикладывая усилий, знания сами укладывались у него в голове, — а теперь он набросился на науки с невиданным аппетитом.

Между тем отец его день ото дня становился все печальнее. Однажды он признался за ужином, что не перестает скорбеть о друге их семьи, покойном господине бароне фон Берлепше. Слова его и тон были такими унылыми, что Гартмут прекратил есть и вгляделся в него. Отец сидел напротив, сгорбленный и маленький. К еде он так и не притронулся. Гартмут смотрел на него и постепенно прозревал.