Фёдор Грот - Ромовая баба

— И как же вы. э-э. Герман Иванович, собираетесь их ловить? Этих своих. моровых дев?

— О, я не собираюсь их ловить, — разулыбался тот.

— Не собираетесь? Тогда что же вы собираетесь делать?

— О, я собираюсь установить, действительно ли они обитают там, где на них было указано.

— И если найдете?

Шоске кинул лучезарный взгляд на Ольденбургского. Тот поощрительно кивнул.

— О, я имею методы их нейтрализовать.

Лукьянов вздернул брови.

— Да? Каким же образом, позвольте узнать?

Шоске перевел на него сияющие глаза и произнес:

— Я умею превращать моровых дев в ромовых баб.

Гартмут Шоске не был врачом.

Он был единственным сыном овдовевшего дармштадтского булочника, уважаемого в городе человека, поставлявшего свежий хлеб ко двору самого великого герцога Гессенского. Мать Гартмута была из лужичан, она умерла, когда мальчику было два года, но он хорошо помнил ее голос и мягкие славянские слова колыбельных, которые она пела ему. Уже достигнув зрелого возраста и заслуженного положения, Гельмут Шоске предпочитал печь хлеб сам — поднимался засветло, разжигал большую печь, замешивал муку и к восьми часам утра становился за прилавок — продавать буханки и булочки, кухены и крендели. Пытался он приобщить к ремеслу и своего сына, но мальчик оказался слишком непоседлив, чтобы ответственно иметь дело с мукой и дрожжами. И хоть отец учил его ремнем, малолетний Шоске переносил эти неприятности на удивление стойко — натянув спущенные штаны, он взглядывал на сурового учителя своими всегда смеющимися карими глазами и весело бежал играть. Этот добродушный смешливый мальчуган завоевал сердца всех соседей, которые вечно потчевали его лакомствами, и даже хмурый озабоченный Шоске-отец, ежедневно наблюдая эту общую любовь к своему непослушному чаду, наконец признал, что парнишка у него ничего, славный парнишка. Тогда-то и пришла отцу в голову мысль поставить сынишку за прилавок хотя бы в утренние часы — чего он расточает свои улыбки зря. Глядишь, и товар пойдет лучше.

Решение было весьма разумным — из Гартмута получился отличный продавец. Он обслуживал покупателей с такой веселой непринужденностью, был так открыт и искренен, нахваливая пироги и пышки, что мучная снедь исчезала с полок с невиданной быстротой. Спрос был настолько велик, что Шоске-старшему пришлось нанять еще двух работников месить тесто — сам он уже не справлялся. В пекарне герра Шоске словно появился чудесный горшочек из сказки, записанной некогда его прославленными земляками-братьями из Ханау, только производил этот горшочек не пресловутую кашу, а десятки разновидностей славного немецкого хлеба.

И деньги научился ловко считать малолетний Гартмут — и не нашлось бы в Дармштадте ни одного человека, который мог бы заявить, что младший Шоске обсчитал его или подсунул черствую булку. Уже и Шоске-отец, исподволь наблюдавший за мальчиком, с удовольствием подметил, что у сына появилось чувство собственности, ответственности за отцовское дело, а это верный знак, что вырастет хозяином и, даст Господь, когда-нибудь примет ремесло. Недалек, видать, и тот день, когда сын начнет интересоваться рецептурой, великим и святым пекарским искусством.

Гартмуту и впрямь нравилась его работа. Он полюбил вставать аккурат к открытию булочной, раскладывать по полкам пышущие жаром, душистые хлебы, принимать первых покупателей, спешащих взять к завтраку горячих хрустящих булочек. Отец огорчился бы, узнав, что Гартмута вовсе не интересуют цеховые секреты и сколько времени нужно томить в горячей воде цельные зерна ржи, замешиваемые в знаменитый фолькорнброт. Мальчик сторонился раскаленной каменной печи, грубых деревянных лотков, в которых вымешивалось тесто. А вот общение с покупателями ему нравилось — нравилось улыбаться, сновать по булочной, ловко взвешивать караваи и отрезать от них ароматные ноздреватые ломти большим острым ножом. Он знал всех покупателей по именам — а их, этих покупателей, было ох как много, были среди них и простые горожане, и придворные великого герцога, и для всех он находил веселое приветственное слово, а они улыбались ему в ответ. Да, отец не прогадал, доверив по утрам малолетнему сыну щелкать на счетах за прилавком. А после обеда Гартмут шел заниматься с частным учителем. Так пролетели три года, когда Гартмуту исполнилось десять лет и отец отдал его в гимназию. Однако по выходным Гартмут все так же обязан был по утрам встречать покупателей.

Однажды — это было в субботу — он проснулся особенно рано. За окнами было совсем темно. Внизу, в пекарне, уже ходили и переговаривались тестомесы, готовясь сажать хлебы в печь. Гартмуту не спалось, им владела странная необоснованная тревога, словно ночью в дом тихонько пробрался вор. Мальчик поднялся и прямо в ночной рубашке спустился по лестнице в пекарню, миновал помещение, где гудела пламенем открытая печь и сновали работники, и очутился в небольшом помещении, где на посыпанных мукой столах отдыхали после печи пышные хлебы. Было полутемно, и первым делом Гартмут услыхал какой-то писк. Он в ужасе отпрянул, решив, что в помещение проникли крысы. Ужас только усилился, когда он разглядел меж столов шевелящуюся темную массу.

Что-то сновало по полу, перекатывалось тряскими комьями, издавая писк и сопение. И только как следует приглядевшись, Гартмут разобрал, что на полу копошатся, сбившись в тесные кучки, премерзкого вида человечки в полосатых колпаках. Завидев его, они бросились врассыпную, и Гартмут, содрогнувшись, отступил обратно на лестницу. Гадкие карлики бегали у него под ногами, и он в страхе громко закричал, угрожающе выбросив в их сторону сжатый кулак.

Беготня моментально стихла. Он стоял на лестнице, сотрясаемый крупной дрожью. Весь пол был усеян большими круглыми гугельхупфами — сладкими кексами, посыпанными сахарной пудрой. Эта пудра устилала пол в промежутках между кексами — в полумраке комната походила на засыпанный снегом баштан, усеянный черными тыквами. Карлики исчезли.

Гартмут понимал, что произошло нечто необычное и страшное. Повинуясь первому порыву, он бросился в соседнее помещение, тихонько взял из угла большое полотно и быстро собрал в него все гугельхупфы. Потом щеткой собрал всю пудру и высыпал ее на собранные кексы. Пахли они просто умопомрачительно, но что-то подсказывало ему, что нельзя отщипнуть ни кусочка. Получившийся большой узел он отволок наверх, в свою комнатушку, и сунул до времени под кровать. Нужно было торопиться — уже настало время первых посетителей. Он решил, что придумает позже, куда девать проклятый узел.

Час был ранний, едва рассвело. Успев разложить по полкам свежий хлеб и открыв двери пекарни, Гартмут разглядел в предутреннем сумраке, что перед входом в пекарню маячит какая-то фигура — мужчина в плаще и с тростью. Обычно в этот час посетителей было больше, но Гартмут любезно поздоровался с мужчиной и пригласил его внутрь. Тот, поколебавшись, вошел и остановился, словно не понимая, зачем он сюда забрел.