Пэм Муньос Райан - Эхо

— Айви! Айви!

Айви бежала так быстро, что даже голова закружилась. А музыка все играла. На опушке рощи Айви остановилась, согнувшись и держась за бок, еле переводя дух.

Сьюзен наконец догнала ее и обняла за талию.

Вместе они сделали еще несколько шагов, и вот из-за деревьев показался дом Айви.

У крыльца стоял прислоненный к стене велосипед, а тот парень уже подошел к двери.

Апрель 1951

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

США

Музыка Ричарда Роджерса

Слова Оскара Хаммерстайна II

В один прекрасный вечер, вышитый нитью судьбы, в сияющем огнями концертном зале Фридрих Шмидт провел отца и дядю Гюнтера на самые лучшие места.

Он обвел взглядом ярусы, ложи и балкон, украшенные позолотой и резьбой в виде лавровых венков. Фридрих слышал, что все билеты на концерт распроданы, и все-таки никак не мог представить, что зал скоро заполнится зрителями.

— Ничего, что вам придется подождать?

Отец восхищенно взмахнул рукой:

— Мы пока будем сидеть и любоваться всем этим великолепием!

— Мы же специально хотели прийти пораньше, — сказал дядя Гюнтер. — Чтобы все увидеть от начала до конца. Такая честь — сам дирижер нас усаживает на места! Долгую дорогу ты осилил, Фридрих.

— Мы вместе осилили, дядюшка! В конце концов, кто меня учил ездить на велосипеде и играть на губной гармошке?

Дядя Гюнтер засмеялся и подмигнул.

— Я учил! Как приятно, что ты помнишь:

— А кто был моим первым и самым лучшим учителем? — Он сжал отцовское плечо.

Отец улыбнулся:

— Спасибо, сын.

Дядя Гюнтер поправил воротник, оттянув пальцем узел шелкового галстука. Выходной костюм — совсем не то, что комбинезон для работы на фабрике.

— Ты знаешь, я редко ношу галстук, но твои концерты неизменно того сто́ят!

За прошедшие годы отец и дядя Гюнтер не раз приходили на концерты, которыми он дирижировал, но сегодняшний вечер был особенным. Фридрих присел на подлокотник отцовского кресла. Он не меньше отца и дяди изумлялся, вспоминая пройденный путь, который привел его из Троссингена в Берн и в конце концов сюда, в нью-йоркский Карнеги-холл — дирижировать симфоническим оркестром «Эмпайр Филармоник».

На открытии Карнеги-холла дирижировал Чайковский. Сам Чайковский! Фридрих поверить не мог, что ему предстоит выступать на той же сцене.

Словно угадав его мысли, отец сказал:

— Говорят, все музыканты, выступавшие в Карнеги-холле, оставили здесь частичку своей души.

Фридрих кивнул. Многие говорили, что в этом концертном зале ощущается особая энергетика. Справится ли он?

— Как ты думаешь, Чайковский тоже волновался перед выступлением?

Отец погрозил ему пальцем.

— Конечно! И я ему сказал бы то же, что тебе: «У тебя такое же право стоять на этой сцене, как у всякого другого дирижера. Иди вперед, шаг за шагом, и выше голову!»

Фридрих, улыбаясь, хлопнул отца по плечу.

— Я запомню!

На сцене в несколько рядов стояли полукругом стулья для музыкантов. Слева замер на страже рояль.

Отец сжал руку Фридриха:

— Трудно поверить, что мы здесь. Кажется, еще вчера мы были в Троссингене. Жаль только…

— Я понимаю, отец, — прошептал Фридрих. — Мне тоже ее очень не хватает.

Отец все еще надеялся когда-нибудь снова увидеть Элизабет. Он по-прежнему посылал ей письма, чтобы она не забыла его голос. И во время войны, когда она работала медсестрой и даже лечила вражеских солдат в лагере для военнопленных. И в последующие годы, когда она работала в детской больнице в Восточном Берлине.

Фридрих тоже ей писал, особенно когда появилась возможность переехать в Америку. Он уговаривал сестру начать новую жизнь в новой стране вместе с ним, отцом и дядей Гюнтером. Она отказалась. Объяснила, что нашла свое истинное призвание. И все-таки Фридрих тоже продолжал надеяться, что когда-нибудь, как и его храбрый воображаемый друг Гензель, приведет сестру домой к отцу. И тогда они снова все будут вместе.

Фридрих часто задумывался, что бы с ними стало, если бы Элизабет не прислала тогда рейхсмарки, чтобы выкупить отца. Правду сказал отец — словно и не прошло восемнадцати лет с того дня, когда он ехал на поезде в Дахау.

Локомотив уже разводил пары.

Фридрих услышал вальс из балета Чайковского «Спящая красавица» и начал дирижировать. Это разозлило обоих штурмовиков — Эйфеля и Фабера. Они попробовали вывести Фридриха из вагона, обзывая полоумным и грозясь посадить его под замок, и тут раздался пронзительный гудок паровоза.

Поезд дернулся и стал набирать ход. Эйфель и Фабер, оттолкнув Фридриха, бросились к дверям и успели выскочить на платформу, а поезд под перестук колес помчался дальше.

Дядя Гюнтер правильно говорил — под Рождество многие куда-нибудь ехали, поезда ходили переполненные. Пассажиры, нагруженные пакетами и свертками, были заняты своими праздничными хлопотами, им и дела не было до застенчивого мальчишки, который ехал в Дахау, сжимая в руках сумку, где лежало отцовское будущее.

Комендант выслушал просьбу Фридриха, внимательно осмотрел коробку с печеньем, принял подношение и велел привести отца.

Фридрих старался не показывать своего ужаса. За месяц с небольшим отец из энергичного, крепкого человека превратился в развалину. Он приволакивал ногу и, кажется, плохо понимал, что вокруг него происходит.

Фридрих вывел его из лагеря. Сперва они шли пешком, то и дело останавливаясь передохнуть. На первой же ферме Фридрих одолжил двухколесную тележку и дотащил отца в Мюнхен, к доктору — другу дяди Гюнтера.

Несколько недель прошло, пока отец поправился настолько, чтобы начать путешествие в Швейцарию. Отец не хотел говорить о том, что было с ним в лагере, утверждая, что с другими обходились намного хуже. Со слезами на глазах он твердил, что ему еще повезло. В конце концов Фридрих перестал спрашивать.