Юрий Любопытнов - Озеро призраков

Кузьма натянул одеяло до подбородка, прислушался. Между порывами ветра он различал размеренное тиканье часов, висящих в соседней комнате.

Так вроде в чужую семью лезть и не гоже, продолжал размышлять Кузьма, но он — дядя, вместо отца, раз Грипка сирота… Правда, раньше она его не особенно чтила… А потом Кузьма не лезет, он поправит парня, поговорит с ним, и всё. «Боже упаси учить его. Сейчас молодежь такая грамотная. Чему я, старик, научу по теперешним временам? Схожу, — решил Кузьма, — заодно отдушину себе устрою, а то всё дома сижу, жизни не вижу».

Эта последняя мысль была очень приятна Кузьме. Он давно уже не выбирался на люди, а теперь вот представляется возможность, и денег Грипка дала… Но эта обласкавшая сердце Кузьмы мысль тотчас же уступила место другой, не столь приятной. Отговорит ведь жена от этой затеи. Скажет, куда ты, старый пень, пойдёшь, мало тебе своих забот, какой судия нашёлся, авдокат, так и скажет — «авдокат».

«А-а, — подумал он, — ничего не скажу старухе. Она не знает разговора между мной и Грипкой и про деньги, что мне дала племянница, тоже не знает».

И вот наступил его праздник, светлый день Кузьмы Лычкова. Это было недели за две до Аксиньи-полухлебницы, в воскресенье. С утра Кузьма сходил в баню, похлестался веничком, взятым с чердака из прошлогодних запасов, поговорил с мужиками о недавних событиях в своем районе, постригся в парикмахерской и, предвкушая радость дальнейших событий, распаренный, бодрый, с посвежевшим, розово-белым лицом пришёл домой. Ближе к полудню он надел собственноручно подшитые валенки, тёплый пиджак со множеством карманов, который носил только по большим дням, поискал выходную шапку, не нашел её и надел старый треух.

— Куда это ты выряжаешься? — окликнула его жена, выглянув из-за дощатой переборки. Она на кухне пила с соседкой-приятельницей чай из самовара, выжно пыхтевшего на столе. Настроение у Кузьмы было приподнятое, и он шутливо ответил:

— Оставляю тебя, старая! Иду к своей сударушке.

— Кому ты нужен, аноха, — проворчала жена и снова скрылась в кухне.

— Ещё нужон поди! — резко сказал он, в кармане пощупал бумажки, которые ему дала Грипка, и, широко раскрыв дверь, вышел на террасу.

— Закрывай дверь-то! — донёсся до него сердитый старухин голос, вторично перечеркнув праздничное настроение Кузьмы. — Раззявил, телепень!

Пасмурный, он сошёл с крыльца. Но, вдохнув морозного воздуха, посмотрев на белые крыши, припорошённые снегом верхушки столбов и ветки яблонь, обрадовался тому, что впереди у него полдня свободного времени, которым он мог распоряжаться, как ему вздумается, по своему усмотрению, не слыша ворчаний жены: «Не туда сел — помнёшь скатерть», «Сгрёб половик, а поправить тебя нет», «Ходит шаркает по полу», «Не отвязал собаку, и теперь она скулит, не даёт покою». Кузьма расправил плечи, молодцевато приподнял голову и пружинисто, похрустывая снегом, пошёл в сторону магазина.

Взяв бутылку «Кубанской», он усомнился, не мало ли, ведь Грипка дала десятку, только бы поговорил с мужем. Но, прикинув в уме, что на разговор хватит и одной бутылки, притом Мишка, если он хороший парень, сам должен угощать гостя, Кузьма запрятал деньги в нагрудный карман, а бутылку сунул в карман брюк, чтобы не оттопыривался пиджак, и пошёл прямиком к дому бабки Ольги Калиновой, у которой Расшибаев снимал себе прируб.

Кузьма шёл уверенно. Он чувствовал себя послом, наделённым всеми правами и полномочиями. Даже первоначальная злая обида на жену, так некстати испортившую ему праздничное настроение, потихоньку заглохла, и он не вспоминал о ней. Шёл, независимо поглядывая по сторонам, и иногда через подкладку пиджака пощупывал гладкое стекло бутылки.

Бабку Ольгу он увидел во дворе её дома. Она выносила мусорное ведро. Кузьме не понравилось такое предзнаменование, но бодрым шагом он приблизился и, поздоровавшись, спросил:

— Постоялец-то твой дома?

Калинова поставила ведро, поправила под платком волосы (в молодости одно лето Кузьма приударял за ней, а потом переметнулся в сторону, женившись на Марье Ведриной) и ответила:

— Мишка-та? Дома-а! А и где ему быть-та. Марает, поди, свои кардонки. — Ольга подняла на Лычкова потускневшие, утратившие былой цвет, но ещё острые глаза и спросила: — Чтой-та ты, Кузя, белый стал, как берёза, раньше вроде не такой был…

Кузьма постучал валенком о валенок и махнул рукой.

— Не об этом разговор. Как он здеся? — и качнул головой в сторону дома.

— Да живёт.

— А так… чтобы… как? — снова спросил Кузьма и сам удивился своей дипломатичности.

Бабка поняла.

— Чего нет, того нет. Врать не буду. Грех! Ударился он в свои картинки, ничего не видит и не слышит. — В свою очередь она наклонилась к уху Кузьмы, понизила голос: — Свихнутый он, Кузя. С головой у него что-то. Летось пристал ко мне, всё просит: продай мне, баба Оля, полдома да продай! Уморил просьбами своими. Зачем ему дом? В больницу бы его надо показать. — Она сострадательно посмотрела на старинного своего ухажёра.

— Это мы решим, куда его направить, — ответил Кузьма, давая понять, что разговор окончен, и пошёл огибать дом, чтобы зайти в прируб, где жил Мишка.

— Не бухнись! — предупредила его Калинова. — Мороз. А я вчерась крылечко там вымыла. Склизко.

Кузьма обмахнул валявшимся на ступеньке голиком припорошённые снегом валенки. Держась за перила, взошёл на крыльцо. Сильно постучал пяткой в обитую дерматином дверь.

— Открыто! — раздался из прируба глухой голос.

Кузьма дёрнул промёрзшую дверь и вместе с холодным воздухом ввалился в прируб.

— Быстрее дверь закрывайте. Ишь сколько холоду напустили, — сказал Мишка, ещё не видя, кто вошёл. Стоя на коленях, он раздувал огонь в печи. Закрыв заслонку, Мишка поднялся. Увидев дядю жены, не удивился. Показалось Кузьме, даже обрадовался гостю. Он широко улыбнулся большим ртом. Кузьма плохо знал Мишку. Они не роднились. Поэтому он сначала внимательно оглядел его.

Мишка взъерошил волосы.

— Проходи, дядя Кузьма, проходи!

— Вот шёл… Дай, думаю, загляну, не чужой, чай, — говорил Кузьма, топчась на пороге и не решаясь проходить вперёд.

Мишка, видно, понял, что не просто так, по пути зашёл Лычков, но сказал:

— Хорошо, дядя Кузьма, правильно, что зашёл. Раздевайся. Счас печка разгорится — тепло будет.

Кузьма раздевался медленно, оглядывая убранство прируба. Прируб был большой, в три окна, с отдёрнутыми на стороны миткалёвыми старыми, но чистыми занавесками. Потолок оклеен белой бумагой, а стены жёлтыми новыми обоями. На них висели Мишкины картины, написанные маслом и акварелью. Два натюрморта и три пейзажа. На старинном комоде в тёмных рамках стояли портреты мальчика и девочки — детей Расшибаева. В большом боковом простенке возвышался накрытый тряпкой мольберт, рядом, на низком столике, лежали неубранные тюбики красок, палитра, кисти.