Юрий Любопытнов - Озеро призраков

— Отпустите их?

— Отчего не отпустить. Они не правонарушители.

Афанасий с Николаем пошли к палатке, на которую им указал Владислав Петрович.

Полог был распахнут, и они вошли в неё. На складном стуле сидел Пол, уставившись взглядом в одну точку, на топчане развалился Стысь с озабоченным лицом. Видно было, что несколько дней в заточении в подземном каземате не пропали даром и для него: он был не такой жизнерадостный, как прежде. Лицо посерело, а глаза выдавали усталость.

При виде Николая и Афанасия, он не выразил ни удивления, ни испуга, ничего, кроме безразличия.

— Пришли навестить старых друзей, — сказал Николай, которому сначала хотелось нагрубить этим двум иностранцам, но при виде одного помешанного, а другого сломанного, чувство жалости мелькнуло в его душе. — Давно он так? — обращаясь к Стысю, кивнул он на Пола, который раскачивался из стороны в сторону и не обращал внимания на пришедших, всецело занятый собой, изредка повторяя несвязные слова, то по-русски, то по-немецки.

— Больше недели.

— Его надо психиатру показать, — сказал Афанасий, тоже с участием глядя на когда-то грозного противника.

— Как только вернёмся в Москву, сядем в самолёт и улетим в Цюрих. Клиники там чудесные, поправим его.

— Как вы очутились на гряде? — спросил Николай. — Опять охотились за сундуком?

Стысь глубоко вздохнул:

— Сдался Полу этот пресловутый сундук. Конечно, из-за него.

— И вы попали в лапы к Харону?

— Не знаю к кому мы попали. Но команда у этого человека… Оторва, как говорят русские. Пола заколотили и довели до безумия…

Стысь сел на табуретку, взял со стола смятую пачку Беломора, видно, ему дал кто-то из солдат, и смачно затянулся.

— Скорей в Москву, скорей в Швейцарию, хватит искать приключения… в вашей жуткой стране.

— Согласен, — ответил Афанасий. — Искать приключений у нас не надо. Жили бы тихо, спокойно.

Стысь ничего не ответил, морщась от дыма, попадавшего в глаза и ежесекундно постукивая пальцем по папиросе, стряхивая пепел на землю.

Друзья вышли из палатки. Подошли к озеру. В низкий берег плескались волны. Они не были свинцовыми, а казались светлыми и чистыми.

— Куда дальше? — спросил Афанасий Николая. — Сундук утонул. Будем продолжать поиски?

— Шут с ним с сундуком, — сказал Николай. — Будем жить, как нормальные люди.

— Для нормального житья нужны деньги, а у нас их нет. Снова бомжевать?

Николай достал бумажку из кармана.

— А ты забыл про чек на полмиллиона долларов. Пол нам причинил большие неприятности и думаю, что вознаграждение от него в виде этой суммы будет нормальным.

— Тем более, что нам он вручил его от чистого сердца, — рассмеялся Афанасий и спросил: — Не промок документ?

— Ну что ты! Всё сделано с немецким педантизмом — запаян в плёнку наглухо. И добавил: — Надоело всё. Скорей бы в Москву.

— А потом в Америку, — сказал Афанасий.

— Пойдём, звякнем нашим друзьям, — потянул Афанасия за рукав Николай. — Они, наверное, засохли без вестей, дожидаясь нас.

2003 г.

Исторические повести

Радонежская засека

Тягучее беспокойство ощущал бортник Федька Репих в эту ночь. Спал он плохо с вечера — ныла левая нога, искалеченная в Куликовской сече. За брёвнами избушки трещал мороз, слышались шорохи, поскрипывания, будто двигались несметные полчища чужеземцев. Ему чудился исступлённый крик татар, с которым они бросалсь на русскую рать.

Недавно в Радонеже был юродивый Гришка Костёр-трава, слал мирянам за грехи неисчислимые бедствия, и вот, видно, его пророчества сбываются. Перехожие странники, ходоки, идущие к Троице, недавно принесли страшную весть — хан Едигей появился под Москвой и осадил её. Каждый день можно было ждать беды.

Когда громко пропел петух, Репих понял, что больше не заснёт. Он полежал на лавке с открытыми глазами, прислушиваясь к ночи. Оконца в избе были задвинуты досками и заткнуты тряпками, но из них несло холодом. Остывала и широкая глинобитная печь, на которой спали дети и жена Улька.

Снова пропел петух. Заполошились куры. Федька вспомнил, как выменял петуха у хотьковского бобыля Афони за жбан мёду. И всего-то было добра у Афони, что петух, но чуден. Голосист и заливист.

Нет, неспокойная ночь. Никак скрип саней? Может, мерещится?.. Он приложил ухо к волоковому оконцу. Скрипят сани. Что-что, а слух у Репиха отменный. Кто мог ехать в такую рань? Вчера метель мела, всё передуло… Однако вставать и смотреть, что творится на воле, Федьке не хотелось: не лето — зябко.

Заколотили кнутовищем в наружную дверь. Жёстко, суматошно. На печи заворочались дети, тихонько застонал младший — у него болели зубы.

Стук повторился, сильный и настойчивый.

— Кой чёрт в такой мороз…

Федька, покряхтывая, спустил ноги с лавки, нащупал лапти, встал, набросил овчину на плечи, скрипнул дверью в сени. На лавке в углу нашарил топор: «Не тати ли?»

— Кто стучит? — спросил, приложив ухо к двери.

— Открой! Это я, Хлуп.

Хлуп был стремянным радонежского боярина Облома-Квашни, которому принадлежала деревушка из трёх избушек на Паже-реке. В ней жили бортники боярина, промышлявшие в окрестном лесу сбором мёда.

— Ты ли? Голос не пойму, — потянул время Репих, соображая, не ошибается ли он. Лихие люди на выдумку горазды.

— Да открывай, сотона! Это я!

«Сердитый, — подумал Федька. — Значит, Хлуп».

Он двинул дубовый засов, освободил кованую скобу. Приоткрыл заскрипевшую на широких петлях дверь. В лицо ударило морозом. Федька поёжился. Приблизил глаза к щели. Но разобрать явственно, кто пришёл, было трудно.

— Ты ли это, Хлуп?

Смутно видел бородатое, заиндевевшее лицо в лохматой шапке.

— Я-а, али не узнаёшь?

Репих облегчённо вздохнул — Хлуп. Его голос и повадки. Двинул засов до конца, впустил раннего гостя. Тот был в тулупе, высокий и крепкий, с кнутом. Рядом с ним сухой, прихрамывающий, чуть сутуловатый Репих выглядел неказисто.

— Почто рано?

Хлуп вместо ответа сказал:

— Веди в истопку. Промёрз.

Репих надвинул засов. Провёл стремянного в избу.

— Кто, Федько? — послышался голос Ульки. Она не спала. Невидимая сидела на печи.

— Спи, спи!