Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

Они купают мужчину в любви, умасливают его состраданием и пониманием, выбирают для него лучшую одежду и венчают ему голову лавром: пусть чувствует себя императором.

Обо мне она знала все, но о себе говорить не любила. И никогда не спрашивала моего совета. Даже замуж вышла тайно, несмотря на наш детский уговор быть друг у друга «подружкой невесты», как говорят в России – свидетелем. Она не хотела свидетелей. Вот почему-то при разводе свидетели не требуются: «Мы подтверждаем, что пара сия ненавидит друг друга!»… Свидетелем любви или ее краха может быть только твое собственное сердце. И лучше его не открывать, даже близким друзьям. Так она, я полагаю, рассуждала.

Я смотрела на ее брак и видела только то, что видела, – то, что видят все. А что там на самом деле? Что она чувствует? Счастлива ли? Уходит Грета от ответа…

Но куда б меня ни занесло, что б ни приключилось – она была рядом. Безотказно. Никогда не видела я ее злой, плачущей, жалующейся. Мои неприятности, в которые ей приходилось быть вовлеченной, она принимала иронично, воздевая руки к небу и обращая все в легкий фарс: «Mein Gott! Ну, старушка, ты даешь! Но что ж, давай решать, что делать!»

И в больницу приходила с улыбкой, когда боролась я с проклятым раком: «Я страшно голодна. Сейчас съем все твои фрукты. Цветов-то нанесли! Ты вроде еще жива!»

Я тогда думала: интересно, если я сейчас умру, заплачет ли она обо мне? Или скажет себе: «А она ловко разделалась со старостью – избежала растекающейся помады и костлявых узлов на пальцах! Может, и хорошо?»

Только я почему-то не спросила ее об этом, не спрашиваю и сейчас. Пусть смеется сколько хочет. Мечтаю съездить с ней куда-нибудь подальше, в Бразилию или на озеро Байкал, и там… смеяться вместе.

По-русски про женщину можно сказать: она мне друг. Это слово сильней, надежней, крепче, чем «подруга» (присутствие лишних букв ослабило его вескость?). Может, придет час, и мой друг женского рода откроет мне сердце – и тогда мы вместе поплачем.

Был у моего папы товарищ, с которым они вместе вернулись из советского лагеря для военнопленных. Жил товарищ в далекой Восточной Германии, но они с отцом не прекращали дружить и встречаться. И вдруг солагерника застроили великой китайской стеной. И встречи с другом стали невозможны. А страна «Восточная Германия» (на самом деле она буквально называлась SBZ – советская оккупированная зона) стала для меня, тогда ребенка, странным и неприятным местом: из разговоров взрослых до меня доносилось, что там какой-то социализм, люди там живут в неволе и в бедности, что, если едешь в Берлин поездом через эту страну, двери задраиваются и поезд нигде не останавливается… и мне представлялась яркая картинка: несчастные, вроде как прокаженные или больные чумой, тянут руки к проходящему поезду, шторы в вагонах спущены, и машинист всякий раз, внутренне содрогаясь от жалости и отвращения, прибавляет ходу. На Рождество паковались посылки для отправки в эту нехорошую страну: колготки, сахар, крем для рук, кофе, шампунь… Я всегда изумлялась: ну разве это подарки? Как отвратительно, что это место, где прячут за стеной людей, у которых нет шампуня, где стреляют по тем, кто хочет сбежать, – тоже называется Германией.

И вот я, вся из себя западная немка, однажды где-то в самой колыбели коммунизма, в СССР, вдруг слышу комплименты: ах, Германия! Мы там жили, когда мой папа работал в ГДР! Или служил в ГДР! Чудная ГДР! Какие там чистенькие у вас домики! Как красиво по выходным одеваются люди! Какие у вас хорошие колготки, какой крем для рук…

Внутренне я взбунтовалась. Постойте! Вы что себе думаете… Зачем же нас уравнивать? Вы думаете, что я… что мы… Боже мой, как глупо и стыдно.

Теперь уже и время то миновало, и стена давно рухнула, а образ той страны, обложенной камнями и запретами, – остался. И образ этот не оставит меня, несмотря на объединение Германии. Так мы и живем, образами, и не собираемся с ними расставаться. Я знаю точно, что и теперь, в двадцать первом веке, некоторые немцы думают, что Россия – это тайга и медведи, водка и матрешка. Образы возникают в нашем сознании из впечатлений (и при слове «дом» может всплыть из глубины лампа под абажуром с кистями и мерный стук маминой швейной машинки) или навязываются нам картинкой или звуком. Скажешь: «Франция!» – и тут же вообразишь Эйфелеву башню, услышишь аккордеон… «Испания!» – и вот он, взмах алого плаща перед налитым кровью бычьим глазом, и гитары страстный перебор… «Италия!» – и льется, как бархатное вино в бокал, солнечный голос гондольера, «Куба!» – и задымилась сигара, и задымился мотор у старого квадратного автомобиля – хоть ты и не был на Кубе никогда!.. А «Россия»? Водка, тройка, меха? Снег, балет, икра? Никакого определенного символа, хоть ты там и был, а хуже того – не был. Но жалко, что водка – образ весьма устойчивый, особенно для тех, кто там не был !

Я знала одного барона (или князя) родом из Северной Осетии, из состоятельной дворянской семьи: он был прекрасно образован, знал четыре языка. Осанист, красив, подбородок вверх. Походка раскованная, уверенная. Он хотел продать в Германии лошадей, которых тренировал для выездки, и просил меня помочь ему в этом деле. Единственное, что я знала про лошадей, – это то, что у меня на них аллергия. Но помогать нужно было с бумагами, поэтому я решила помочь; впервые я вчитывалась в названия лошадиных пород, разглядывала библейски длинные родословные: Парсифаль родился от Выдумки и Пробега, Глория и Призрак произвели на свет Овацию, которая стала женой Фельдмушеля и родила Прибоя…

Так вот, когда барон (князь) приезжал в Германию, он любил где-нибудь за общим обеденным столом потешить немцев рассказами о России. Немцы слушали замерев.

– У нас в Москве бывают такие морозы, что даже волки не воют. И бензин замерзает в машине…

И ведь никто не смеялся.

Приехал меня проверять фининспектор. Уж не знаю, где и как он учился, – но жил наверху, в сердце Шварцвальда, среди стеклодувов и мастеров по изготовлению щеток всех форм, размеров и предназначений, разумеется, из натурального дерева и натуральной щетины – одним словом, с гор спустился. Лицо его было из тех, которые невозможно припомнить. Носил он брюки с серым свитером, и говорить с ним было не о чем. Перед ним возвышались стеллажи с толстыми папками – деятельность международной фирмы за шесть лет. И этот человек должен был анализировать и проверять мою работу.

Я думала, как же найти с ним общий язык. С фининспектором лучше быть в хороших отношениях. Он долго копался, изучал, искал: какой капитал нажила я на своем бизнесе и по каким банкам разложила. Ничего у него не находилось – точнее, всему находилось разумное объяснение и документальное подтверждение. Он не мог понять, какая тут ловкость кроется. Смотрел на меня недоверчиво, проверял и перепроверял: не может этого быть! В каком-нибудь швейцарском банке да лежат ее миллионы!