Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

И первый сложный суд был выигран. И вдруг… Этот Франк, этот Бём, этот монстр – преобразился. Всегда строгий и сердитый, он теперь смеялся, забавно дергая плечами вверх-вниз, потирал ладони, радовался, как мальчишка. И сказал мне: «Знаете что? Мы идем… нет-нет, не в ресторан. Мы идем покупать пианино! Я вам помогу. Я разбираюсь в этом досконально, с детства. Я, знаете, играю на органе в церкви».

В миг постигшего его изумления человек молчит. Конечно, может присвистнуть, помянуть Бога или выругаться матом, – но обычных слов не находит. И я не нашла. Даже забыла про выигранный суд.

В магазине, где стояло множество прекрасных инструментов, Франк подсел к одному и сразу взорвал черно-белое рахманиновским этюдом, даже слишком экспрессивно, давя на фортепиано своим авторитетом, подсел к другому – и давай наяривать рэгтайм, а из третьего извлек что-то нежное, ранящее.

Он играл так хорошо, что дар речи ко мне не возвращался. Органист. Я думала, что если попробую заговорить, то враз засмеюсь и зарыдаю не к месту.

И пока Франк беседовал со стареньким продавцом, удивляя его своей неоспоримой компетентностью в вопросах производства и продажи фортепиано, я его нашла – мое пианино. Оно отозвалось под пальцами так, будто всегда принадлежало только мне. Я играла Шопена, медленную часть Фантазии-Экспромта; быструю я не могла бы сыграть – долго не упражнялась, так долго, что позабыла, до чего же это прекрасно… Я играла – и сердце мое оттаивало… и возрождалось. И освобождалось.

Я боялась его. Особенно когда он приходил в кожаном плаще и на стекляшках его очков сверкали мелкие дождевые капли.

Пианино переехало жить ко мне, а с Франком мы стали на «ты».

Опять бывало так, что вскрытая корреспонденция повергала меня в ужас и я боролась с желанием нарушить правило: позвонить Франку, которого никогда не тревожила по выходным, ведь у него была семья и воскресная органная месса. Терпела до понедельника и – получала строгий выговор: «Кто же в субботу открывает письма??? Ведь на них нельзя отреагировать! Взять – и отравить себе выходные!»

Опять бывало, что я заходила в тупик от усталости и не могла ни думать, ни писать, ни читать, и тогда Франк говорил: «Пошли!» – и мы поднимались из офиса наверх, в квартиру; я садилась на диван, а он – за пианино… Он играл виртуозные вещи и хвалил свой «злой маленький палец», левый мизинец. Он играл фантастически. После этого я снова становилась вменяемой, и он неумолимо продолжал нашу работу с бумагами.

Трудная бумажная эпопея и судебные разбирательства длились четыре года, пока Франк, мой спаситель, не обратил все суды в мою пользу.

Я думаю о нем с неизменно горячей благодарностью. И улыбаюсь, если слышу этюд-картину Рахманинова – вспоминаю злой мизинец. И хочу догнать прохожего в кожаном плаще, торопящегося резкой походкой, – заглянуть ему в лицо.

Русские женщины весь день могут посвятить своей внешности. Моя мама назвала бы такой день «украденным у Бога». Это не потому, что она была строгой католичкой. Да и невозможно у Бога чего-либо украсть. Просто искусству быть женщиной не придавалось особого значения, и, хотя сама мама этим искусством прекрасно владела, она не считала нужным говорить об этом с дочерьми, передать им секреты и уловки, подбросить какой-нибудь совет из раздела мудрых на тему культуры взаимоотношений мужчин и женщин. И дело не в маме. Несмотря на расплодившиеся журналы мод по шитью и вязанию, всей стране недоставало… культа женской красоты, что ли!

Но в СССР дело обстояло гораздо хуже – там вообще несколько десятилетий «не было секса», [10] Фраза «У нас в стране секса нет…», оброненная ненароком советской участницей первого телемоста Ленинград – Бостон, 1986, вошла в историю как символ ханжества, докатившегося до абсурда, и, хотя женщина пыталась продолжить: «…у нас есть любовь!», этого уже никто не услышал в накатившей волне смеха и аплодисментов. А ведь в Советском Союзе слово «секс» действительно не употреблялось на каждом шагу, как это было в Америке. Никто не говорил: «У них был секс», а говорили: «У них были отношения», «У них была близость», «Они занимались любовью»… и однако это не помешало русским женщинам оставаться сексуальными. Во всяком случае, они всегда стремились таковыми быть.

Они не появятся в обществе без макияжа и маникюра, не откажутся от высоких каблуков из-за гололеда и нацепят на спину рюкзак, только если надумают лезть в горы или сплавляться по реке. Русские женщины очень мило кокетничают с мужчинами, которые им даже и не по вкусу, кокетничают просто потому, что иначе они не могут: не будут чувствовать себя женщинами… Такой маленький флирт – он сам по себе, он даже не имеет отношения к объекту флирта, а если объект слишком серьезно реагирует, если теряет голову – сам дурак! Флирт – не любовь, тут восторги и страдания неуместны!

Я вот так никогда не умела. Сама в себе не понимала природных талантов для естественного флирта, была слишком самокритична и даже не замечала, когда мужчины проявляли ко мне интерес. Может быть, скептическое отношение к себе возникло из дружбы с моей очаровательной Гретой: подружившись лет в четырнадцать, мы не расставались всю жизнь; чем взрослее мы становились, тем очевиднее был контраст между нами как женщинами… Рядом с нею, всегда живой, гибкой, кокетливой брюнеточкой, я чувствовала себя пуховой подушкой в белой наволочке, просто белой. И казалось мне, что я взрослее, хоть мы были ровесницами, и казалось мне, что я крупнее, хоть я была просто выше ростом, и казалось, что не подхожу к компании, в которой любит проводить наше время Грета. Мужчины, завидев Грету, начинали сходить с ума, и я считала это совершенно справедливым. Она порхала бабочкой, с ней было всегда легко и приятно, и это вселяло в меня уверенность, что только у таких стройных людей с таким легким характером жизнь должна сложиться удачно! Она – это да! А я – ну…

Иногда мы прогуливали школу, прячась в уютных уголках кофеен. А в дневное время по кофейням сиживали старые дамы в отживших шляпах. Грета шептала: «Посмотри, как у них помада расплывается по морщинкам в уголках губ! Давай поклянемся, что с нами такого никогда не случится, давай!» Мы произносили клятвы и хохотали, и я была совершенно уверена, что Грета никогда не состарится и, может быть, я с нею рядом – тоже! Она не позволит мне этого!

В начале девяностых в России мне, конечно, приходилось часто бывать в обществе охотниц за «красными паспортами» (тогда это были немецкие, австрийские и швейцарские паспорта), в компании веселых и симпатичных дамочек, устраивающихся на работу с целью находиться поблизости от иностранных граждан, – они и составляли мое самое первое и самое яркое впечатление о русских женщинах. От них я наслушалась, как надо «избирать» мужчину: как определить размер его кошелька, степень владения имуществом и недвижимостью, шанс, что он кинет семью, – и если такой шанс имеется, то как с этим обращаться… Не веря собственным ушам (так откровенно прагматично об этом рассуждать!), я слушала их, однако, с огромным любопытством. Дамочки совершенно точно знали, чего хотят и что нужно делать. В их компании мой подход к мужчинам был просто смешон: у меня не было к ним никаких практических требований. Мне было достаточно первого впечатления, производимого поведением мужчины и его внешностью, чтобы понять простую вещь: нравится он мне или нет, а думать о его происхождении, образовании и состоятельности, тем более примерять его мысленно на себя, не видя серьезной проблемы даже в том, что он женат, – о нет…