Карин ван Моурик - Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов

Подъезжал почтальон со своим нагруженным желтым велосипедом и, улыбаясь, передавал мне почту прямо через открытое окно… Я следила за ним с тоской заключенного, который может видеть в свое окошко кусочек улицы, по которой идут беззаботные прохожие, или ласточку, бездумно и свободно разрезающую небеса. Как я хотела поменяться с почтальоном местами!!! Ему – все это… Пусть берет все мои деньги и офис со стильной мебелью, но пусть забирает и весь бизнес: бумаги, счета, переводы, грузовики, сопровождения, переговоры, подписи, а мне – дайте мне этот желтый велосипед, эту радость и эту весну за окном!

Однажды я спустилась в офис как обычно, ранним утром, и вздрогнула, открыв дверь. Из факса змеилась бумага, устилая собою пол. Это были двадцать шесть заявлений об увольнении от сотрудников московского офиса.

«Для вас ничего не поменяется, все останется как есть, – объяснял им Эдик, – просто с определенного дня вашим шефом буду я»…

В кресле, нога на ногу, лицо непроницаемое и наглое, сидел он сам, Эдик. На нем был безупречный костюм и один из его шикарных галстуков, которые он любил выбирать в специальном магазине во Франкфурте, только там – желтый в синюю крапинку. На стуле, поближе к столу, в позе строгой, не развязной, сидел адвокат Шульц – Эдик представил его.

– Все кончено, – объявил Эдик. – Мы расстаемся, и с этого момента я работаю один.

Я ушла наверх в свою квартирку и опустилась на край дивана. У меня в голове жужжал целый улей – какое интересное новое ощущение… Сняла трубку и позвонила своему другу, юристу. Он велел мне ни о чем не говорить с Эдиком, только в присутствии своего адвоката – но «своего» адвоката у меня не было.

Я не помню как, но ведь как-то я прожила этот день. Я помню, что в последующие дни я боялась выходить на улицу – мысль о том, что я встречу Эдика, который, вероятно, еще здесь, повергала меня в глупый ужас.

Получила немедленно сообщение от экспортного директора фирмы-поставщика, чье имя мы носили, что они замораживают все выплаты до прояснения ситуации. Выплаты мне, как не справляющейся и растерявшей сотрудников. Все было продумано и подготовлено. И адвокат, прислуживающий Эдику, был, оказывается, отрекомендован ему тем же экспортным директором…

Мой сон обещал мне выживание.

Покуда я искала приличную адвокатскую контору, в которой будет вариться омерзительная каша под названием «раздел имущества с Эдиком», – я же не могла просто отстраниться от дел, хоть бы и мечтала об этом: меня держали контракты, гарантии, оборот – время шло. Я не могла поделиться своей сложной историей ни с друзьями, которые и так скептически относились к избранному мной направлению в бизнесе, ни тем более – с родными… Мама всегда причитала: «Ох, что ты там делаешь, в России, что ты вечно придумываешь!»… Мне и так приходилось всегда защищать свой выбор, и теперь что же, следовало публично признаться, что все они были правы? Ну уж нет! Я изо всех сил старалась отвлечься, проводить вечера в веселой компании, в которой никто не говорил о бизнесе… Замороженные обязательства фирмы-поставщика не отмораживались, и сибирский контракт был выполнен не по всем пунктам: а именно не был выполнен важнейший из пунктов, которого не существует ни в договорах, ни в отчетах.

В один из последних дней апреля, когда все живое было щедро обласкано теплом и светом, нежданно-негаданно на пороге моего фрайбургского офиса возникла Лидия. Я даже вскрикнула. Я была готова броситься ей на шею как человек, встретивший давнего друга, измученный невозможностью с кем-либо пооткровенничать или поплакать на чьем-нибудь плече… Но она была отстраненной, словно совсем другой. И я, не находя другого способа выражения своей радости, закидала ее комплиментами, ибо выглядела она здоровой и энергичной…

За чаем она изложила мне суть своего посещения. Деньги, которые я задолжала, должны быть немедленно отданы. Комаров готовится к предвыборной компании – и это требует огромных вложений.

На площадях продавали глинтвейн и сладкую вату на палочке, под шарманку кружились карусельные лошадки. Люди радостно толпились на площадях и центральных улицах, несли в руках свертки и пакеты с подарками.

Я начала было объяснять… что меня предал партнер, что выплаты приостановлены, мною поднято судебное дело, но денег пока нет… Я пыталась придерживаться тона, который предполагал между людьми отношения более интимные, чем деловые связи, хотя тотчас же почувствовала неуместность такого тона. Холодно и незнакомо усмехнувшись, Лидия прервала меня:

– Это никого не интересует. Ты знаешь правила . Я приехала, чтобы сказать тебе, что никто не станет препятствовать исполнению правил.

Она опустила чашку на блюдце (дзынь! – отозвалось в моей голове).

И вдруг – красиво откинула голову в сторону раскрытого окна, вдохнула и выдохнула с легким стоном: будто порадовавшись птичьему гомону или окончанию разговора…

– Хотела предупредить!

Подхватила сумочку и бесшумно закрыла за собой дверь.

Этой ночью у меня был… как бы это назвать? Нервный срыв? О нет, нервный срыв – это мелко. У меня был… страх. И не смерти, и не расправы надо мной в темном переулке, и не бесшумного выстрела сквозь оконное стекло офиса, как в боевиках, так чтоб осколки вместе с мозгами и кровью красиво размазались по стене, нет. Меня накрыл страх безумия. Я отрицала все случившееся, хоть оно и случилось. Я никак не могла этого принять, и, казалось, если приму, если впущу это в себя – тут и лишусь рассудка.

Этого не может быть.

Куда-то бежать, уезжать, прятаться? Ладно, пусть – но…

Это лицо, эти глаза! Эти руки, которые я держала в своих… и эти слова.

До сих пор верю, что ей было непросто их произнести.

Я всегда мечтала понимать русский так, чтобы наслаждаться игрой слов и смеяться там, где русские смеются. Мне это казалось самым важным. Ибо человек без чувства юмора – мертвый человек. Меня удивляет, с какими лицами русские могут ходить по улицам, будто недовольны чем, раздражены… Как смотрят на тебя чиновники, которые не знают тебя лично, бр! Как будто ты им денег должен… Но подружись с русскими, сойдись с ними короче, раздели с ними застолье – о, как они шутят, как смеются, как иронизируют друг над другом, но что ценнее всего – над собой. Вот это мне нравится, кому ж не понравится! Застолье – это особая школа русского языка, тут ведь, кроме шуток, еще произносятся пространные речи, тосты, и они бывают витиеватыми, как притчи, а все к чему? А к тому, зачем собрались. Мы вот в Германии тостов не произносим, поэтому к концу вечера не помним, зачем собрались. Русские тоже могут все позабыть к концу застолья, но по другой причине.