Елена Афанасьева - О любви я молилась

Может, это и не повод для подобных воспоминаний, тем не менее, все вышенаписанное для меня выливается, опрокидывается своей изнанкой в дальний прозрачный октябрьский вечер. И в нем — тот самоуверенный холодноватый итальянец. «Я — синьор, — гордо заявлял он мне, — а русские женщины. у нас столько их тут ночью стоит на дорогах.» Ему пришлось изменить свое мнение о русских женщинах — два его прямых «налета» я парировала с ходу, категорически отказавшись углублять наши отношения в гостинице. После этого настал мой черед удивляться — в отличие от русских мужчин, итальянец бросать меня не собирался («ну, не хочешь в постель, можем и так гулять»).

Мы ходили по барам, пабам, танцзалам. Наши отношения, в которых отсутствовали бури, присущие любовной связи, постепенно стали заметно теплее, чем вначале, и в конце концов как-то сдружили и сблизили нас. И хотя я, несведущая в итальянском этикете, то и дело наступала ему на какую-либо «мозоль» своей бестактностью, нам было вместе легко и весело, ибо мы были избавлены от двойного бремени — стараться друг другу нравиться: завлекать, завоевывать, преследовать, удерживать. И переживать из-за этого всего.

В общем, мы могли общаться спокойно и естественно, непринужденно.

Ухаживал он за мною немного свысока, не теряя своего достоинства синьора. Внешняя небрежность и беспечность маскировали отсутствие надежды на большую близость в наших отношениях.

И вот последний вечер накануне моего отъезда на родину, последняя встреча.

Я надела свой лучший наряд, а он повез меня куда-то далеко в какой-то особенный, свой любимый бар на берегу живописного озера. Пили легкие коктейли, кофе. Милый вечер с поволокой печали, с налетом чего-то несбывшегося — вроде и легкие у нас были отношения, а вот нелегко расставаться навсегда, непросто — свидимся ли когда-нибудь!

Разговор то и дело прерывался молчанием — тонкая линия грусти пунк­тирно окаймляла эту встречу.

Я держалась молодцом, но вдруг не смогла сдержать этот внезапно подка­тивший к горлу ком. Наверное, я захотела ускользнуть от этого холодного, как небытие, «никогда» и такого же леденящего душу «навсегда». Вдруг поняла, что успела привыкнуть к своему красивому сдержанному кавалеру, и сердце сжалось оттого, что вижу его в последний раз. Захотелось к себе приблизить, укоротить дистанцию, да просто узнать и понять, каков этот синьор вблизи. Впрочем, во всем ли я отдавала себе отчет по поводу того, что со мною проис­ходило? Не знаю, я над этим не задумывалась тогда. Просто что-то животное, неразличимое накатило: нельзя расстаться «вот так» — с чем-то незавершен­ным, недосказанным... И я уже знала, что скажу и что сделаю, но продолжала ерзать по полированной лавке, не в силах решиться и произнести эти слова. А потом возбудила в себе азарт («посмотрим на реакцию публики в партере») и стала искать момент, чтобы произнести заготовленную фразу.

Тем временем мой почти что друг с достоинством лил в бокал «Марти­ни». Необязательная беседа о том о сем то и дело замирала. В одну из пауз я быстро вставила:

— Ты, кажется, предлагал мне поехать в гостиницу.

Рука с бутылкой напряглась и качнулась, а его прямой взгляд выразил не только бесконечное удивление, но и большой вопрос — не шучу ли я, не ослы­шался ли он. Я взглядом ответила: «Нет». Потом я стала смотреть на его руку, загадывая, прольется или нет любимая влага мимо сосуда («эх, зачем под руку сказала!»). Однако хорошее воспитание победило шок, и итальянец, быстро овладев собою, благополучно завершил процесс: не было пролито ни капли. Я получила свой стакан и сделала большой глоток, а его охрипший голос донесся до меня откуда-то издалека, словно из туннеля: «Сейчас я распла­чусь.»

Мы быстро собрались. Недопитое вино осталось на столе.

Далее был красивый номер в гостинице и неширокая темно-синяя бархат­ная тахта, а на ней — совершенно другой мужчина, которого я не узнавала, ибо какой-то он был непривычный — без своего заносчивого достоинства. Как же он внезапно изменился! В тот вечер в гостинице я видела реально дру­гого человека. Я же, напротив, ранее скованная его холодом, теперь как-то раскрепостилась, развеселилась и мило о чем-то щебетала, не сильно прони­каясь тем, что между нами произошло. Однако, взглянув на него мимоходом, осеклась. Меня он не слушал — был в чем-то «своем», был глубоко сосредо­точен на том, что внутри него происходило. Став вдруг серьезным и выйдя из состояния своей глубокой задумчивости, Джузеппе сел, выпрямившись, на край тахты и сказал с поразившей меня силой — с той, которая запоминается на всю оставшуюся жизнь: «С сегодняшнего дня ты — моя любовь!»

Тут моя очередь настала удивляться. Чего-чего — а такого неожиданно веского заявления со стороны моего холодноватого дистантного кавалера я никак не ожидала. И была в замешательстве. И глубоко тронута. И понять не могла, в чем причина для столь разительных и внезапных перемен в нем и для такого ошеломляющего признания, сделанного в несвойственных для «синьо­ра» выражениях, не вязавшихся с привычным для меня его легкомысленным обликом. Такая. нехарактерная для западного мужчины откровенность в чувствах! А может. я просто плохо знаю западных мужчин?

Конечно, в душе я собой гордилась и даже развеселилась слегка: мол, проняла гордого синьора до самого основания, достала его до самой сути. И все же.

Зачем он это сказал? К чему были эти слова при тех-то обстоятельствах! Они ничего не могли в нашей жизни изменить!

Лишь много позже я оценила его решимость, и отвагу, и честность, потре­бовавшиеся для того, чтобы эти слова произнести. И еще что-то. Ведь мог же и не говорить! Но решил, захотел мне об этом сказать. Может, это было его прощание со мною? Или его вызов всему, что было против нас, всем обсто­ятельствам — времени, расстоянию, расставанию, всем «никогда» и «навсег­да»? Он сказал: «С сегодняшнего дня. »

Это значило, что все только начинается! Любовь начинается...

Что ж, спасибо за слова, Джузеппе, за твою силу и волю к правде, к само­выражению в правде, в любви, какой бы короткой она ни оказалась! За все это ты и вошел навеки в мою благодарную память. В ней золотой крупинкой светятся мгновения подаренной друг другу любви.

Любовь, упавшая с неба, неожиданная и нежданная, приговоренная, обреченная. Всего лишь одна крупиночка выкристаллизовалась в грустный канун вечной разлуки — а вот пронзает года и память. И греет, и веселит, и радует своим вечным и бесконечным теплом. Как и всякая любовь. А иначе все определялось бы другими словами.

О любви, о жизни я сегодня понимаю больше, чем тогда, в тот последний наш вечер. Теперь я думаю, что вовсе и не его это была любовь, о которой он говорил, а — моя. Я думаю, что в тот вечер он столкнулся с моей любовью. И это та любовь и такая любовь, которая живет в душе у каждого человека и которая — у каждого своя. И вот моя любовь, наверное, обладала способ­ностью «пробивать» сердца и души мужчин в силу присущих ей качеств и свойств. И эта любовь такова, что завораживает и заставляет желать себя. И перед нею нельзя устоять. И на нее невозможно не ответить.